Премия
В Москве возвели семь сталинских высоток: резной силуэт эпохи. И в двух давали
квартиры знатным людям страны. Под шпилем на Котельнической набережной одаряли
престижной жилплощадью творцов. Обожавший все новое Никита Богословский въехал в
новую квартиру. Кругом жили новые соседи.
Соседи были разные. Творцы частично склонны к богемному образу жизни. А также
паразитическому. Под сенью лавров привыкают к халяве. Империя ласкала своих наемных
трубадуров досыта. Стиль ампир развращает искусство.
Скажем, драматург Владимир Губарев приобрел милую привычку на халяву ужинать. Он
это дело поставил на деловую ногу. Звонил и извещал жертву:
— Я к тебе сегодня приду ужинать. Ты ведь дома. Вот и отлично. Часов в девять. — И
клал трубку. Ответ его не интересовал. В смысле только мешал. Краткость — сестра таланта.
Драматург. Предупредил — и съел. Дружески так. Гость. Ты пока готовься.
А как-то отказать неудобно. Не по-дружески. Не по-соседски. Вроде ты жлоб. Вроде ты
его видеть не хочешь. Или жаба душит кусок хлеба соседу дать. Люди-то все жили в высотке
не нищие. Известные, хлебосольные, своя душа шире чужого брюха.
Короче, Губарев всех достал своей продразверсткой. И следил, кто в отъезде, кто
вернулся: гестапо наладил! Составил типа графика: очередная повинность, чтоб не слишком
одних и тех же объедать. А выпить наливал себе со стола сам; не стеснялся.
Таким образом, звонит он днем в очередной раз Богословскому:
— Старик, я знаю, ты сегодня дома. Я к тебе вечерком загляну к ужину, часов в восемь,
лады? — И трубка: бряк!
Богословский задумывается, глядя в окно на эксклюзивный пейзаж с Кремлем.
Матерится беззлобно, с какой-то даже философской интонацией... И начинает готовиться к
ужину. Домработнице велит то-сё сходить купить. Друзьям тем-сем позвонить, пригласить.
Сходить кое-куда. Чего уж одним Губаревым ограничиваться, гости так гости.
В друзьях у Богословского роилось и слиплось пол-Москвы, и все сплошь народные
артисты и заслуженные деятели. И первый поэт страны Константин Симонов, и первый
драматург Алексей Арбузов, и первый писатель-международник Илья Эренбург, и главный
диктор государства Юрий Левитан. Хотя Левитан прийти не смог по занятости; но на часок
Богословский его навестил, у них были свои дела.
В девятом часу народ собирается. Компания избранная и теплая. Сливки общества в
интерьере. Кремлевские звезды! — не нынешним проходимцам чета. Пьют, закусывают,
рассуждают о возвышенном. Бойцы вспоминают минувшие дни: то взлет — то посадка, то
премия — то разнос. Смачные мужские сплетни под стакан: сейчас награды по сговору, а не
по заслугам.
— Погодите, — сытно вспоминает Арбузов, — а когда, кстати, оглашение по
Госпремиям? Ведь оно сейчас где-то... в среду?
— Да как раз сегодня Комитет по премиям заседал, — говорит Симонов и смотрит на
часы. — У меня два года ничего нового, я не слежу...
— А мне в прошлом году первой степени дали, — машет Эренбург.
А настенные часы машут маятником, и Богословский предлагает:
— Без пяти девять... последние известия будут... послушать?
Включает приемник, и он тихо бухтит про выпуск кирпичей и народную
самодеятельность.
Часы бьют девять. Никита прибавляет звук. А приемник, как тогда было, большой
лакированный ящик, ламповая радиола, верньеры под светящейся шкалой, индикаторный
глазок и клавиши. Дизайн!
Подстраивает он волну, щелкает регистром, чтоб речь разборчивей звучала. Сигналы
точного времени пропищали. Последние известия. И действительно:
— Внимание. Говорит Москва. Передаем правительственное сообщение.
Металлический тяжкий баритон пророчит и обрушивает информацию катастрофического
масштаба. Приговор эпохи оцепенил героизмом дух и пространство. В грозном торжестве
гремит гибель богов. Юрий Левитан. Апокалипсис нау. Кто не слышал — не поймет. От его
праздничных объявлений дети писались в ужасе. Голос века. Любимый диктор Сталина.
— Указ Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик. О
присуждении Государственных премий за 1955 год. В области науки: академику, доктору
физико-математических наук... — и так далее.
Все слушают. Это имперский ритуал. Иерархия творцов в структуре благоволения
власти. Это интересно и показательно. Здесь свои рецепты и приемы, свои законы карьер и
падений.
И, наконец, самое интересующее коллег:
— В области культуры. Государственную премию первой степени. Улановой Галине
Сергеевне, народной артистке СССР, солистке Большого театра оперы и балета. За
исполнение партии Жизели в...
А премий в те времена было много. Государство давало пряник правильным людям. По
каждому разделу и подвиду — трех степеней. Что ни год — артисты, прозаики, драматурги и
так далее.
— В области литературы. Первой степени. Бубеннову Михаилу Алексеевичу. За роман
«Белая береза»...
И суммы были гигантские. Первой степени — 100000 рублей. Это две шикарные дачи.
Второй — 50000, третьей — 25000. При зарплате инженера 600 рублей в месяц — это было
чем вдохновиться.
— В области драматургии...
Слушают тихо, сделав паузу в сеансе одновременной жратвы. Ревность, любопытство,
пожатие плеч: свой цех.
— Государственную премию третьей степени. Губареву Владимиру Александровичу. За
пьесу «На подъеме».
В хрустальной тишине — детская неожиданность и одобрительная мимика: реакция
зреет.
Губарев бледнеет, стекленеет и вспыхивает, как фонарик. Он розовый, как роза, и алый,
как заря. Он временно забыл дышать.
Кто хмыкает, кто кивает, кто показывает большой палец.
Губарев сосредоточенно собирает глаза в фокус и смотрит на Богословского. На
Арбузова. На Симонова. Рот непроизвольно разъезжается к ушам, зубы торчат в детской
счастливой улыбке. Грудь вздымается.
— Э-э-э!.. — вдохновенно и смущенно говорит он.
А кругом все сидят лауреаты. Они все получали, их ничем не проймешь, в их кругу это
дело обычное. Кому обычное — а кому и не очень!
— Я, в общем... ожидал... но не ожидал... можно сказать, — лепечет он в забвении.
Богословский начинает дружески аплодировать Губареву, и все подхватывают. Хлопают
по плечам, обнимают и пожимают:
— Поздравляем, брат!
— Ну что же. Давно пора.
— Заслужил! Заслужил... Молодец.
— Но наш-то тихоня, а? И ведь никому ничего!..
Губарев сияет умильными глазами, как удачливая невеста бывшим любовникам:
— Клянусь... не планировал... да ничего я не готовил, знать не знал... не хлопотал...
даже не верится!
Наливают фужер, провозглашают за лауреата, ура с поцелуями!
— Нашего лауреатского полку прибыло!
— Эх, да не так, это шампанским надо отметить! Пошлем сейчас.
Коллеги спохватываются — вспоминают:
— Ну что, брат? С тебя причитается!
— Да уж! Двадцать пять косых отхватил, не считая медали. Проставиться положено!
— Конечно, — готовно суетится Губарев. — А как же! Разумеется! Нет, ну надо же, а?
Сейчас, сейчас сбегаю! А лучше поехали в «Арагви», а? Или в «Националь»!
— Поздно, — машет Богословский. — Там сейчас уже ни одного столика. Да пока
накроют, приготовят. Ты сбегай за деньгами, шофера пошлем, он возьмет.
На радостях собутыльники составляют меню лауреатского банкета. Список заказов на
двух сторонах листа.
Радостный Губарев убегает в свой подъезд выгребать из сусеков наличность и
одалживать у соседей. Не ударим лицом в грязь! В помощь шоферу отправляют
домработницу. Елисеевский до одиннадцати.
Вслед Никита звонит администратору магазина и велит подгрузить к заказу еще кое-что,
сославшись на него.
И они закатывают царский пир. Лукулл бесчинствует у Лукулла. Они пьют отборный
коньяк и закусывают черной икрой. Рябчики и копченая колбаса, ананасы и виноград, крабы
и торт бизе — все баснословно дорогое и только для сильных мира сего. Хай-класс той эпохи.
Только что лебединые кости из рукава не вылетают. Бокалы звенят, тосты гремят, челюсти
чавкают, и у всех настроение ну просто необыкновенно приподнятое.
— Я хочу выпить за всех собравшихся!.. — пошатывается Губарев с тостом. — За вас...
за коллег, за друзей... за всех нас. Это вы так дружески... теплая поддержка всегда... а ведь
сколько зависти и недоброжелательности в наших кругах!., и когда такое отношение... мои
дорогие товарищи!
Он путается в придаточных оборотах, и дышит слезами умиления, лобзает как сеттер
всех, кого может достать, и являет обликом и поведением известный плакат: «Не пей, с
пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага».
Часы, однако, бьют полночь.
— А включи еще разок послушать, не всех запомнили, — предлагают Никите: последние
известия идут.
Он включает приемник. Повтор сообщения только начался:
— ...геевне Улановой...
Слушают, комментируют. Губарев цветет, потупившись.
— ...рвой степени. Бубеннову Михаилу Алексеевичу...
А вот и оно! Наконец:
— Губареву Владимиру Александровичу... (пауза тянется) Ни Х…!!!
В остановленном времени, в хрустальном звоне осколков мира, сознание Губарева
распалось в пустоте. Бесконечную секунду вечности и смерти он осознавал смысл звуков.
Безумие поразило его, и он умер! Облик его мумифицировался. Кожа обтянула древний
череп. Нитка слюны вышла из распяленного рта. Глаза выпрыгнули и висят на ниточках
отдельно от морды. Тихий свист: последний воздух покинул бронхи.
Из линий и пятен складываются друзья... он различает их неуверенно и в
бессмысленной истерической надежде. Он уповает на их слух! В здравом уме и твердой
памяти! Ну?.. Сердце летит в ледяную мошонку. Их силуэты перекошены, лица искажены...
Ну???!!!
— Да-а!.. — тянут друзья. — Ну — ни ...я так ни ...я! Что ж делать.
И, тыча в останки Губарева, не в силах сдерживать конвульсии, они хохочут как убийцы
детей, хохочут как враги народа, хохочут как птеродактили, как иуды с мешком серебреников
каждый. Они лопаются, задыхаются, падают с диванов и дрыгают ногами. Выражение лица
жертвы придает им сил взвизгивать и стрелять нечаянной соплей.
В убитом Губареве, в черной глубине черепа, начинает шевелиться одинокая мозговая
извилина. К ней присоединяется вторая и принимается подсчитывать убытки.
— Уах-ха-ха-вва-бру-га-га!!! — восторгаются лауреаты и бьют себя по ляжкам.
Днем друг Левитан записал это Богословскому на пленку. Это была не радиола. Это
была магнитола. Первая в Москве! Неизвестная заграничная диковина. Никита обожал
новинки. Знакомые продавцы звонили ему.
Губарев в ступоре вышептывает мат и выпадает по линии выхода.
— По-моему, неплохо посидели, — говорит Никита.
Больше Губарев никогда ни к кому не ходил ужинать.
Михаил Веллер