Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
65 лет назад на афишах советских кинотеатров появилось новое название - "Сережа". Это была экранизация повести писательницы Веры Пановой, уже успевшей полюбиться читателям. Не обманул ожиданий и фильм. В 1960-м году по опросам журнала "Советский экран" он был признан лучшим.
В "Сереже" снялись артисты - звезды - Сергей Бондарчук и Ирина Скобцева, Василий Меркурьев и Любовь Соколова. Долго не могли найти исполнителя на главную роль. Вот как об этом вспоминал Георгий Данелия ("Сережа" - его режиссерский дебют, совместная работа с Игорем Таланкиным):
"Сережу мы представляли себе светленьким и голубоглазым. И к нам толпами приводили светленьких и голубоглазых мальчиков пяти-шести лет. Они читали стихотворение. Одно и то же — про Ленина. Оно мне уже ночами снилось.
Однажды привели черненького мальчика, пятилетнего Борю Бархатова. Стихи он неожиданно прочитал не про Ленина, а «Вот парадный подъезд» Некрасова, — «р» он не выговаривал, и в его исполнении «парадный» звучало как «паадный». Забавный пацан. Мы решили пробовать его на пленку.
Пока ставили свет в павильоне, Боря подошел ко мне и спросил:
— Георгий Николаевич, скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы?
— Не знаю, спроси у оператора.
— Анатолий Дмитриевич, — он сразу запомнил, как кого зовут, — скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы?
— Мне некогда. Спроси у бригадира осветителей.
— Товарищ осветитель, сколько энергии поглощают эти приборы?
— Мальчик, иди гуляй!
— Что за работники? Никто ничего не знает!
Все засмеялись.
— Вот сейчас ты удивился. А можешь сказать то же самое возмущенно? — спросил Таланкин.
— Выругаться?
— Да.
— Что за работники! Одни балды! Никто ничего не знает! Жуки навозные! Так? Или еще сердитее?
— Достаточно, — сказала Борина мама, испуганно глядя на нас.
Борю перекрасили в блондина, и Сережа был найден".
«Декорацию, повторяющую стену Васиного дома, мы привезли с собой в Батуми, установили на пирсе, и Саше Михайлову предстояло выпасть из двери в пятнадцатиградусное Чёрное море. Под водой ждали водолазы, которые должны были Сашу раздеть, и он выныривал в семейных трусах на поверхность, где уже плавала Раиса Захаровна.
Надо сказать, что Гурченко человек, конечно, сложный, но самоотверженный, надо в ноябре изображать летний отдых. Вокруг неё мы запустили массовку из специально подобранных «моржей».
Людмила Марковна мужественно вынесла три дубля, во время одного из которых едва не утопили Сашу Михайлова, у него никак не снимался галстук, и водолазы настойчиво пытались ослабить узел, пока Саша, уже задыхаясь, не стал отбиваться от них ногами и еле-еле всё-таки вырвался.
Аттракцион получился эффектный, потому что снималось всё одним кадром, и когда Гурченко с Михайловым вылезали на пирс, а потом шли к берегу, круговая панорама удостоверяла, что никакой декорации нет – фальшивая стена дома уже была спрятана. Фокус был лихо придуман и точно реализован после тщательной подготовки».
Вспоминает Георгий Мирский (1926-2016) — советский и российский историк, востоковед-арабист и политолог. Доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН.
***** Я никогда не забуду этот день 16 октября... Единственный день в моей жизни, когда не было никакой власти вообще, никакого начальства, ни милиции, ничего. Немцы уже прорвали фронт, мы об этом узнали уже потом. 16 числа утром я выхожу на ул.Горького и вижу что-то совершенно непонятное: мчатся вереницы машин – а тогда все служебные машины были чёрные «эмочки», М1, все начальство ездило на «эмочках» – одна за другой, и у всех на крышах привязаны какие-то чемоданы, узлы, мешки. Все драпанули, начиная с генералов в штабе, потом все офицеры, похватали семьи, чемоданы, и рванули туда, на восток.
Профессор-литературовед Л.Тимофеев писал в дневнике: «Для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 г. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и преждевременного бегства».
Начальники без оглядки бежали из Москвы, считая, что война проиграна. Поразительно, какими трусливыми они все оказались. Бежали, не видя врага, те самые люди, КОТОРЫЕ ДРУГИХ ОТПРАВЛЯЛИ умирать на поле боя! Запрещали сдаваться в плен даже в безвыходной ситуации - требовали застрелиться!
Журналист Николай Вержбицкий:«16 октября 1941 г. войдёт позорнейшей датой, датой трусости, растерянности и предательства в историю Москвы. И кто навязал нам эту дату, этот позор? Люди, которые трубили о героизме, несгибаемости, долге, чести…» 16-го и весь день 17 октября РВАЛИ И ЖГЛИ ТРУДЫ Ленина, Маркса и Сталина, выбрасывали портреты и бюсты вождя в мусор. Боялись, что немцы найдут. Они же расстреливали секретарей райкомов, парткомов, коммунистов и чекистов. В стране победившего социализма, где толпы ходили под красными знаменами и восторженно приветствовали вождей, в одночасье - и с невероятной лёгкостью! - расставались с советской жизнью.
Сталин словно растворился. А с ним - партийный аппарат. Куда-то пропали чекисты, попрятались милиционеры. Режим разваливался на глазах. Он представлялся жестким, а оказался просто жестоким. Выяснилось, что система держится на страхе. Исчез страх, а с ним - и советская власть. Люди свободно говорили, ничего люди не боялись, понимаете? Ничего не боялись. Закрыто метро. Не работает радио. Ведь (до этого) радио кричало всё время. Эти громкоговорители стояли везде на улице:всё время сводки, марши, письма с фронта и так далее, и так далее – молчок. И третье – ни одного милиционера. Я просто глазам не мог поверить – НИ ОДНОГО МИЛИЦИОНЕРА, метро закрыто, радио не работает. Транспорта никакого не было.
Буквально всё кишело людьми, которые стремились прорваться на вокзал. Кто как, на какой поезд, кто на крыше, кто на чём. Массовая паника, психоз. На площадь посмотреть Маяковского – это что-то было невероятное. Яблоку негде упасть, все сидят с мешками, с сумками. Радио молчит. Жителям никто не сообщал, что происходит. Власть, занятая собственным спасением, забыла о своём народе. В Москве не топили. Закрылись поликлиники и аптеки.
Руководителей страны и города охватил страх. Стала ясна слабость системы, КАЗАВШЕЙСЯ СТОЛЬ ТВЁРДОЙ и надёжной, безответственность огромного и всевластного аппарата, трусость сталинских выдвиженцев. Думали только о собственном спасении, бежали с семьями и личным имуществом и бросали столицу на произвол судьбы. Организованная эвакуация превратилась в повальное бегство.
Историк литературы Эмма Герштейн: «Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, «дамы» выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут - надо причёски делать».
Москву спасла столичная молодёжь, считавшаяся изнеженной и не готовой к суровым испытаниям, она заслуживает высочайшего уважения. Московская молодежь стала живым щитом, заслонившим город. Сколько славных, талантливых, не успевших раскрыться молодых людей погибло тогда в боях.
И очень повезло с погодой. Через 2 дня полил дождь. Такой дождь, который, вообще я всегда говорю, что вот бог был против Гитлера, потому что такие ливни пошли…Всё развезло. Это что-то невероятное. Я потом, уже спустя много десятилетий, в своё время смотрел хронику немецкую, и там было показано, как лошади застревали по пузо, машины по ось совершенно, и они двигаться не могли абсолютно. Так продолжалось до первых чисел ноября.. . Далеко не все москвичи боялись прихода немцев. Э.Герштейн вспоминает, как соседи в доме обсуждали вопрос: уезжать из Москвы или оставаться? Собрались друзья и соседи и уговаривали друг друга никуда не бежать: "Языки развязались, соседка считала, что после ужасов 1937-го уже ничего хуже быть не может".
У меня самые мирные намерения. Мои желания: скромная хижина, крыша из соломы, но хорошая кровать и еда, очень свежее молоко и масло, цветы перед окном, несколько красивых деревьев перед домом. А если милостивый бог пожелает осчастливить меня до конца, то доставит мне радость, повесив на этих деревьях шесть или семь моих врагов. Перед их смертью я с умилением прощу им все обиды, что они причинили мне в жизни, - да, своих врагов надо прощать, но не раньше, чем их повесят.
В роскошной артистической гримёрной одного из крупных московских концертных залов сидят известный рок-музыкант Рюмин и Скобишевский, один из персональных помощников олигарха Мордвинова, приехавший заключать с Рюминым контракт на частное выступление. В широкое окно, обрамлённое красными бархатными занавесями с золотыми кистями, уныло смотрятся синие московские сумерки. На маленьком дубовом столике перед собеседниками – початая бутылка виски с надорванной этикеткой и стеклянная лампа в форме колбы – единственный источник света в помещении. От лампы, в которой, смешиваясь и разделяясь, плавают разноцветные пузыри, распространяется потустороннее сияние, неровное, как свет волнуемой ветром свечи. На противоположной стене гримёрной колеблются робкие, бледные тени говорящих, принимая затейливые формы, – то они складываются в ворону, потчующую птенцов, то в ведьму, мешающую своё зелье в огромным чане… Рюмин, высохший мужчина с плоским морщинистым лицом и косматой бородёнкой колышком, в которой седые волосы путаются с рыжими, сидит, раскинувшись в кожаном кресле и мечтательно глядит в потолок. На коленях у него лакированная гитара с длинным чёрным грифом, в руке – стакан виски, в котором, тихо тренькая, толкаются кубики льда. Говорит он медленно, веско, так, словно каллиграфическим пером выводит слова на папирусе. – …Или вот фестиваль «Монстры рока» в сентябре девяносто первого… – глухо произносит он. – Его ещё «Тушинским попоищем» иногда называют. Слыхал может? Нет? Ну да ладно, ты тогда мальчонкой был. А вот для нас, рокеров, это событие, переломный момент, так сказать. Представь себе: тушинский аэродром, полмиллиона зрителей, впервые на нашей сцене – легенды западного рока: «Металлика», Брайан Джонсон, Фил Ансельмо. Всякое там, конечно, случалось – и напились сильно – потому оно… гм… и попоище, и в милицию бутылками кидались, и даже на сцену, извини, мочились. Но главное – ощущение свободы, независимости, понимание того, что мы сломали, наконец, шею красной гидре, которая семьдесят лет душила страну. Скобишевский, узкоплечий человечек в синем шерстяном костюме, сидит, всем корпусом подавшись вперёд, подобно лайке, принявшей охотничью стойку. В одной руке у него шариковая ручка, в другой – планшет, поверх которого лежит исписанный лист с десятками помарок и зачёркиваний – прообраз будущего контракта. По его серому, осунувшемуся лицу и остекленевшим глазам заметно, что он смертельно устал и мается от скуки. Если бы не бесконечные ностальгические отступления Рюмина, контракт давно бы был готов, однако, минуло уже полтора часа, а дело едва продвинулось наполовину. – Степан Николаевич, а вот если на секунду вернуться к контракту... – робко вставляет Скобишевский, ёрзая в кресле. – Вы заказывали в раздевалку воду «Эвиан», ананасовый сок с мякотью и фрукты. Я насчёт фруктов хочу уточнить – что конкретно требуется? – Ну, не знаю… Яблочек там положи, груш, бананов. Только чтоб свежее всё было, – расслабленно отвечает Рюмин. Сделав глоток виски, он дёргает на гитаре струну. В духоте гримёрной долго вибрирует трагическая нота «до». – Да-а-а-а, сидим вот, контракт с тобой составляем, гонорар обсуждаем, – продолжает он. – А вот, скажем, в восьмидесятых какой гонорар? Выступили по-быстрому, да разбежались. Ну разве что чаем нас хозяева напоят, или там пирожков испекут, и на том спасибо… А бывало ещё соседи в органы стучали. Я так в своё время насобачился от ментов да гэбэшников улепётывать, что и теперь лучше любого шпиона от погони смыться сумею. Где только не ночевал тогда – и в подвалах, и на чердаках, и в заброшенных домах. Однажды целую неделю как крыса в канализации жил. Да-а-а, – вздыхает он, – бунтарями мы были, революционерами. Ельцин, когда награждал меня в девяносто пятом орденом за заслуги, так, помню, и сказал – вы, рокеры, были партизанским отрядом демократии, подрывали, понимаешь, тоталитаризм изнутри. Если бы, дескать, не вы, то воздухом свободы России ещё лет двадцать не пришлось бы дышать… Спина Скобишевского почтительно изгибается, на его тонких губах изображается вымученная кислая улыбка. Он открывает рот, чтобы произнести что-то, но Рюмин перебивает его, возвысив голос. – А нищета страшная была, – говорит он, поглаживая бороду. – Жили на гроши – кто уборщиком, кто дворником подрабатывал. А на чём играли! Это сейчас у меня что хочешь есть – и «Фендеров» штук пять, и «Ле Пол» вот, – он ласково гладит лакированное брюхо гитары, – даже коллекционный «Гибсон» в студии стоит, с которым Би Би Кинг выступал в Нью-Йорке в восемьдесят пятом. А при совке что? Существовала одна правдинская фабрика да ещё этот, как его, завод в Ленинграде. Не звук у ихних гитар был, а мочало. Купишь, и потом ещё месяц напильником дорабатываешь, чтоб хоть чего-то добиться. Динамики из уличных мегафонов делали, которые по ночам с ребятами со столбов снимали, усилители изо всякого хлама паяли… Да, было время… Договорив, Рюмин допивает виски и решительно бухает стаканом о стол. Громко чмокнув губами, он осторожно, как ребёнка, откладывает гитару в сторону и пристально смотрит на своего собеседника. Скобишевский отвечает ему опустошённым взглядом, в котором читается: «Делайте со мной всё, что хотите, я без сил». Скулы его нервно вздрагивают, синяя выбритая шея двигается вверх-вниз в твёрдом крахмальном воротнике рубахи. – Ну так что хозяину твоему исполнить? – вальяжно кивнув головой кверху, произносит Рюмин. Скобишевский оживает: наконец-то речь зашла о деле! – Пожелания такие: начать хорошо бы с «Волчьих судорог», – торопливо перечисляет он, водя по листу кончиком ручки. – Потом «Кладбищенский холод», «Ницше и пустота»… – Погоди, как это – с «Волчьих судорог», – степенно останавливает его Рюмин, выставив перед грудью узкую белую ладонь. – Я всегда с «Жала смерти» начинаю. – «Жала» не надо, если можно, – извивается на кресле Скобишевский. – У Николая Георгиевича от него припадки случаются. – Ну что ж тогда сыграть? – недоумевает Рюмин. – «Волчьи судороги» всё равно для открытия не подходят. Может, «Оргию в марсианском аду»? – А вот эту я не припоминаю... – Ну как же, лирическая баллада на двенадцать минут. «Смерть с косой брела по полю»… – выводит Рюмин сиплым испитым тенорком, дирижируя в воздухе расслабленными пальцами. – Ах да, вспомнил, – угодливо улыбается Скобишевский. – И как она начальнику твоему? – О-о-очень нравится. Давайте её и поставим в начале. А за ней, как я говорил уже, «Ницше», «Холод»… Затем ещё – «Трепет усопших», «Грязные туфли», «Огры озимые»… – Эх, я помню, играли мы «Огров» в Мытищах, в восемьдесят третьем, так половина дома содрогалась, – снова погружается в воспоминания Рюмин. – Колбасилась молодёжь что надо – три раза соседи милицию вызывали! Стёкла на первом этаже побили, гудрон на крыше подъезда подожгли, даже мусорные ящики на улице перевернули. С этой песни и началась, можно сказать, наша популярность. Впрочем, какая популярность… По рукам наши кассеты ходили, а вот попробуй-ка ты в то время издать подобный материал официально, на какой-нибудь «Мелодии»! Это сейчас любой наш альбом – что «Тайна вурдалака», что «Второклассник-людоед» – классика. В любом музыкальном магазине купить можно. А тогда… – он печально вздыхает и меланхолично машет рукой. Скобишевский смотрит на него, состроив кислую мину и сочувственно моргая глазами. С минуту оба сидят молча и с выражением панихиды на лицах сожалеют о прошедшей без заслуженного признания молодости Рюмина. – Послушайте, Степан Николаевич, – наконец, вполголоса заговаривает Скобишевский, поглядывая в сторону и зябко поводя плечами. – Тут ещё один деликатный вопрос есть… Понимаете, Николай Георгич когда выпьет, иногда, гм… бузить начинает. Ну там пивной кружкой кинет, или тарелкой приложит. Он не от ненависти, а просто, знаете, от широкой души. – Да, знаю… Слышал… – вздыхает Рюмин. – Это же он, кажется, Агузарову на столе заставил плясать? И ещё Витьковскому из Арии в лицо плюнул... – Да, он… Надеюсь, вы понимаете, что до суда такие дела нежелательно доводить. Деловая репутация, так сказать… Рюмин согласно кивает, подливая в стакан ещё виски. – Но только надбавить тогда надо, – холодно произносит он. – Да это не вопрос, – соглашается Скобишевский. – Тысяч пять евро, пожалуй, приплатить можно. Это ещё в рамках бюджета. – Ну какие пять тысяч... – возражает Рюмин. Начинается долгий, нудный торг. Обсуждается каждая мелочь, каждая копейка. Скобишевский сыплет цифрами, чертит на листе какие-то сложные схемы, доказывает, убеждает, упрашивает. Рюмин, угрюмо насупившись и жуя губами, отвечает ему одними междометиями: «А!», «О!», «У!». Соглашаются, наконец, на восьми тысячах прибавки. – Ладно, шут с вами, – машет рукой Рюмин. – Пусть будет восемь штук. Нам, рокерам, по-любому к потасовкам не привыкать. Только тогда ещё одно условие. Это ведь твоему шефу журнал «Тайны знаменитостей» принадлежит? – Ему, – кивает Скобишевский. – Ну вот ты корреспондентика ко мне пришли после концерта, пусть интервью возьмёт, то да сё… У меня тур по России начинается через пару месяцев, и реклама, сам понимаешь… …После выступления на дне рождения Мордвинова Рюмин наскоро переоделся в гримёрной, зачехлил инструмент и вышел в коридор. В двух шагах от выхода его схватила за рукав чья-то робкая лапка. – Извините, господин Рюмин. Меня зовут Антон Михайлин, я корреспондент «Тайн знаменитостей», – пробормотал нерешительный голос. – Меня на интервью прислали. Обернувшись, музыкант увидел переминающегося с ноги на ногу в потёмках коридора субтильного белобрысого мальчика с испуганным взглядом. – Ну что мы – здесь что ли беседовать будем? Пошли в машину, – пробасил музыкант, набрасывая на плечо узкую лямку гитарного чехла. Огромный чёрный «Мерседес» Рюмина был припаркован в переулке за зданием. Постучав в окно водителю, музыкант открыл заднюю дверь автомобиля и пригласил за собой журналиста. – Ну, молодой человек, – произнёс Рюмин, развалившись на кожаном диване. – О чём будем говорить? – Во-первых, расскажите, пожалуйста, о том, как вы начали свой творческий путь, – сказал журналист, включая диктофон. – Наверное нелегко было работать в условиях тоталитаризма? – Да, непростое было время, – вздохнул музыкант, заложив руки за голову. – Система, можно сказать, держала тогда творческих людей за горло, ограничивала индивидуальность… Вдруг он вздрогнул, зло выругался, и, порывшись в шевелюре, за хвост выудил на свет божий длинную щучью кость. «Чёртова туша этот Мордвинов, – пробормотал он про себя. – Мало того, что физиономией меня по барной стойке протащил, так ещё и тарелку ухи на голову надел». – Что? – не расслышал корреспондент, с удивлением глядя на Рюмина. – Да так, ничего… На чём я остановился? Итак, творить приходилось в атмосфере несвободы, унижения достоинства…
На Суворовском нас остановил гаишник за то, что водитель Миша не пристегнут. Водитель Миша (донбасский акцент не задушишь, не убьешь), глядя гаишнику в глаза: — Братан, а ты когда-нибудь в танке горел? Мент пожелал счастливого пути и отпустил. — Мишаня, а когда это ты в танке горел? — Та нахера он мне сдался, тот танк! Я его в глаза ни разу не видел!
В кабинете губернатора Энской области Твердолобова шло срочное совещание. Разбирали статью местного оппозиционного журналиста Лукова, наделавшую много шуму. В ней разоблачались многочисленные злоупотребления Семихлебова, мэра крупного областного города Терпиловска. Кроме самого губернатора, тучного толстяка с лысым квадратным затылком и носом кнопкой, на совещании присутствовали его помощник, два особо приближённых местных министра и прокурор области. Чиновники, знавшие о привычке начальника ломать карандаши в минуты негодования, теперь трепетали – на столе перед ним возвышалась куча обломков размером с небольшую бобровую плотину. «…Кроме всего прочего Семихлебов переписал на свою бабку сорок гектаров земли в пригороде, и за счёт бюджета подвёл к участку асфальтированную дорогу, – вслух, с монотонным выражением, читал злополучную статью прокурор, худой как скелет мужчина с серым оплывшим лицом. – В настоящий момент на территории ведутся строительные работы. Будущая четырёхэтажная вилла мэра…». – Четыре этажа! Заметьте, четыре! – плачущим голосом перебил его губернатор. – У меня, у хозяина области, три этажа, а этот… Ну зачем ему, скоту, четыре этажа! Собак он что ли разводить там собрался? – Ну а если человеку простор нужен? – солидно вступился министр культуры Велищев, сухощавый мужчина с покрытым мелкими прыщиками лицом. – Ещё Достоевский писал, что в тесном помещении и мыслям тесно, ну он и… – Хоть он и сват тебе, Вася, а ты того… не заговаривайся, – сломав ещё один карандаш, прошипел губернатор. – Ишь ты, Достоевского цитирует! Грамотный нашёлся – четыре класса образования, всю жизнь по тюрьмам да колониям, а всё туда же. Откуда ты вообще фразу эту выудил? – Я, типа, на юбилей ходил и, там, короче, ле...лехция была, – прогундосил Велищев. – Ишь ты! Лехция у него... – передразнил Твердолобов. – Обычно нажрётся на мероприятии как свинья, и пошёл актрисулек щупать. А тут запомнил же чего-то... Дальше давай… – кивнул он прокурору. «…Структуры Семихлебова давно установили контроль над городской проституцией. Всего в Терпиловске пять крупных притонов, в которых трудятся свыше семидесяти женщин. Особая репутация у заведения на улице Маркса, где работают девять гражданок Украины, Литвы и Таджикистана. Оно финансируется за городской счёт, и по документам проходит как детский садик «Огонёк». Его единственным и постоянным посетителем является сам мэр. Половая распущенность Семихлебова стала притчей воязыцех…». – И это откопали! – запустив пальцы в жидкие клочки волос на голове, всхлипывал губернатор. – Ну зачем ему это нужно? Ну содержал бы одну бабу, ну две максимум, как я. Но н-н-нет! Целый гарем ему подавай! И это ведь в год семьи обнаружилось! После поручения президента! Как, скажите, я буду теперь смотреть в глаза избирателям? – Ну а что, если мальчик погулять хочет? – густым, как из бочки, басом прогудела министр ЖКХ Сутулова, полная женщина с круглым как блин масляным лицом. – Молоденький же он ещё совсем, тридцать два года. Перебесится… – Я, Маша, понимаю, конечно, твои материнские чувства, и как твой брат, даже сочувствую тебе. Не чужой мне он человек. Но, в конце концов, надо и совесть иметь. И, главное, детским садиком прикрывается! Какова наглость, а? В области в детские сады очереди по году, а этот на государственные деньги, выделенные на строительство, бордель содержит! Дальше читай, Иван Сидорыч… – обратился он к прокурору. – Тут про ресторан «Старт», – замялся прокурор, отколупывая что-то с кончика своего длинного и острого как сосулька носа. – Это который, гм, мы с Семихлебовым отжали у бизнесмена Евдокимова, помните такого? Это тот самый, которого мы потом посадили за наркоторговлю на десять лет. При обыске у него нашлось сто грамм мака пищевого, ну мы и приплели ему 228-ую статью. – Во-о-от, – с выражением Цицерона, обличающего Катилину, проревел Твердолобов. – Работящий человек, дело своё с нуля организовал, а вы его в тюрьму закатали! На пустом месте отобрали у семьи, у детей, жизнь поломали! Как так можно? Изверги вы или люди? – Ну мы же поднесли, как водится, – виновато косясь в сторону, пробурчал прокурор. – Кажется, никого не обидели… – К чёрту! К чёрту! – взвизгнул губернатор, суетясь под столом ногами. – Давай уж дальше! Прокурор продолжал читать. В статье много ещё было о злоупотреблениях, казнокрадстве, мотовстве. Твердолобов ломал карандаши, стучал по столу кулаками, рыдал, жаловался на судьбу… Праведный гнев, наконец, совершенно истощил его силы, и последние два абзаца статьи он выслушал молча, подперев голову двумя красными кулаками. По лбу его струился пот, глаза бегали, щёки нервно вздрагивали. Он страдал… Наконец, текст был дочитан до конца и отложен в сторону. Наступило неловкое молчание. Слышно было только змеиное шипение кондиционера и тяжёлое дыхание чиновников. – Вот что, – начал, наконец, Твердолобов, обведя коллег свинцовым исподлобным взглядом, – ситуация непростая. На кону репутация и областной, и государственной, если хотите, власти. В целях её спасения я требую принять экстренные меры. У кого какие предложения? – Ну, можно обратиться к общественности, сформировать независимую комиссию и направить её в Терпиловск… – нервно щёлкая шариковой ручкой, выговорил доселе молчавший Силкин, молодой чиновник для особых поручений. – Начнётся расследование, а там… – Да какое к чёртовой матери расследование! – рявкнул Твердолобов, вскакивая с места. – Я же говорю: экстренные меры! Немедленно на Лукова, автора статейки этой, собрать досье! Чтобы к вечеру я всю подноготную его знал! И компромат на него, какой разыщите, сразу же ставьте в телеэфир. Блогеров на него натравите, в прессе помоями облейте! Объявите врагом Родины, пятой колонной, шпионом Госдепа! Чтобы места от него мокрого не осталось!.. Чиновники вздохнули и, деловито грохоча стульями, начали выбираться из-за стола. Им предстояла большая кропотливая работа. Нелёгкое это дело – спасать репутацию!
Рассказывает И.Губерман: "Как-то мы с женой в гостинице на Рижском взморье познакомились с симпатичной старушкой, которая оказалась года на три старше меня, лет восьмидесяти семи, как не более. Общительна она была, словоохотлива и местами хвастлива. Так, в ранней юности случился у нее роман с Герасимовым. Их ведь (известных Герасимовых) было трое: двое кинорежиссеров и художник. Был, правда, еще и знаменитый антрополог-скульптор. Просто я других не знаю. А старушка, видимо, забыла начисто, с кем именно из них случился у нее роман, так что в детали не вдавалась. Упомянет лишь неназойливо фамилию (довольно часто) и замолкает. Но как-то высказалась столь прекрасно, что я тут же записал с восторгом ее фразу. Мы втроем поднимались в лифте на наши этажи – она, мой тамошний приятель и я. О чем-то говорили незначительном, и мой приятель, вспомнив про расхожий совет дамам не садиться в лифт с незнакомыми людьми, поинтересовался у нее насчет опасности быть изнасилованной в лифте. Старушка яростно сверкнула мутноватыми глазами и сказала злобно: – Не трогай мечту!"
И.М.Губерман."Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни"
Девочка Алиса пришла в первый класс. Тоненькая вся, синеглазая, с бантами. Папа за неё волновался, вдруг обидят. Он бы подарил дочке какой-нибудь артефакт против мальчишек, двуручный меч или базуку, но с такими примочками в класс не пускают, потому что учителя трусы.
И папа отдал дочку на простое карате.
Заранее, с трёх лет. К школе Алиса выучила семь способов убийства человека сложенной газетой. Она метала ножи, вилки, метко плевала компотом. И в целом, была готова учиться в современных условиях. Спасибо отцу. Ещё, называла перелом ключицы «наименьшим вредом, отрезвляющим противника».
Первую неделю Алиса била мальчиков по одному. Тогда мальчики выбрали пять делегатов. Делегаты сказали «пойдём поговорим». Встречу назначили на среду, за школой, между мусорником и забором. Алиса пришла со сложенной газетой и, по-моему, не сдержалась. Делегаты убежали с криком «идиотка бешеная». В младших классах наступили мир, покой и матриархат. Там и осень закончилась.
А в январе она влюбилась в красивого восьмиклассника. Два дня вздыхала и смотрела фиалковыми глазами, на третий застала его в коридоре, в позе откровенного предательства. Он был прижат к стене, его целовала какая-то корова из девятого. Корове был сломан всего лишь каблук. Парню врезала по желудям. И когда он сложился от нахлынувших эмоций, Алиса его поцеловала. Чтоб понял, дурак. Иначе было не достать, маленькая ведь, почти портативная девочка.
Назавтра в школу пришёл отец. Он слушал и радовался, что не купил базуку. Заведение осталось цело, было куда прийти, узнать об успехах дочери. Директор предложила перейти в соседнюю школу. Там всё ещё бегали сотни небитых детей. Папа подозревал, другая школа не захочет чужих каратистов. А эта школа уже привыкла, адаптировалась. Папа хотел бы остаться, обещал помыть окна и не носиться на переменах. Вытащил деньги, как аргумент. Директор тоже предложила денег, чтоб они всё-таки ушли. Взрослые стали пихать друг другу всё большие суммы. Никто не мог победить.
Решили, как психолог скажет, так и поступят.
А психолог – моя маменька.
- Бедная девочка! – воскликнула она. – Ребёнок старался, не давал себя в обиду, всё как велел отец. А теперь кругом непонимание, учителя ругают, дети её боятся, отец набычился. И в любви запуталась. Конечно, поведение девиантное, но ребёнок не виноват. С ней просто надо разговаривать, – сказала маменька.
Она и сама в детстве любила. Одного мальчика. Не знала, как выразить чувства, поймала его, повалила и насыпала песку в трусы. (Очень выразительно, мне кажется).
Маменькиных чувств тоже тогда не поняли. Её даже выгнали из октябрят. А теперь она выросла и диссертацию защитила.
Мы уже мертвы? – спросил лодочника Уилл. – Это неважно, – ответил тот. – Некоторые приезжают сюда, так и не поверив, что умерли. Всю дорогу твердят, что они живы, что это ошибка и кому-то придется за нее заплатить; а что толку? Есть и другие бедняги, которые давно мечтали умереть, поскольку вели жизнь, полную горя и страданий, – они убили себя, надеясь на благословенный отдых, и обнаружили, что все только изменилось к худшему, а выхода на сей раз нет: ведь вернуться к жизни уже невозможно. А бывают такие больные и хрупкие – новорожденные младенцы, к примеру, – что, едва успев родиться, они сразу отправляются к мертвым. Я много, много раз плыл сюда, держа на коленях крохотного плачущего ребенка, который так и не заметил разницы между верхним миром и нижним. И старики – богатые хуже всего, они ругаются и проклинают меня, визжат и скандалят: да кто я такой! Разве не прибрали они к рукам все золото, до которого могли дотянуться? Так почему бы мне не взять немного и не доставить их обратно на берег? Они-де отдадут меня под суд, у них могущественные друзья, они знакомы с самим папой римским, с королем таким-то и герцогом таким-то, уж они-то добьются того, чтобы меня жестоко покарали… Но и эти буяны в конце концов осознают свое истинное положение: теперь они в моей лодке, на пути в страну мертвых, а что до пап с королями, то и они окажутся здесь в свой черед, раньше, чем им бы хотелось. Я не мешаю им бесноваться: мне они повредить не могут и рано или поздно утихают.
