Лучшая десятка историй от "Борис Музыкантский"

Сейчас много стали писать про советское время. Дескать, как тогда все хорошо жили. И фильмы лепить – посмотришь, противно становится! Все нарядные, в квартирах мебель красивая – и все в СССР. Фуй! Не так оно все было. Вот хочу из детства пару историй вспомнить.
Жили мы тогда в Лапмежкалнсе – маленький городок в Латвии. И жили в настоящей коммуналке. 5 семей в большой квартире. Все было – и соседи придурочные, и нищета жуткая. У меня родители были люди интеллигентные, мама была методистом в детском саду, отец в местном доме культуры вел хоровые кружки. А сосед Быстров, дядя Коля, был маляром, и все время пил. Жил он со своим братом, дядей Юрой, и сын был, мальчишка лет 12, мой ровесник. Они все время пили и дрались, а нас называли жидовскими мордами. Все было просто – завидовали: у нас в комнате был шкаф, стол, и даже диван, а у них – вместо мебели были деревянные ящики, а спали они на полу, на страшных таких матрасах. Я помню, папа хотел с ними наладить нормальные отношения и подарил им нашу старую раскладушку. Они в тот же вечер передрались – каждый хотел на ней спать, и мы вызвали милицию. Тогда они стали писать на нас доносы, что отец дома занимается хоровым пением подпольно к нему ходят люди и он собирает с них деньги. К нам тогда участковый стал ходить по два раза в день – все хотел поймать на нелегальной деятельности. А меня они стали называть очкастым жиденком… Я терпел, но один раз стало очень обидно. Они пошли на кухню, а у нас на плите стояла кастрюля с макаронами – был праздник 7 ноября, и в продажу выбросили макароны-рожки. Мы тогда часов 5 стояли и взяли 9 килограмов, потому что еды в магазинах не было вообще. Да, так вот, пришли они пъяные на кухню и свернули на пол наши макароны. А потом уселись на полу, сами смеются, и макароны наши прямо с пола едят… Так мне стало обидно. Мелкий их был в школе, эти двое алкашей на кухне, и в комнате у них никого. Прокрался я к ним в комнату, снял штаны, и на оба их матраса кучи наложил. И ещм тапком размазал. А потом убежал на улицу. Вот такие времена были…

Обещал я тут как-то несколько историй из своего советского детства наложить. Чтобы в назидание молодежи было. А то, только и слышу - ах, СССР, ох, СССР! Космос- мосмос, дружба народов и изобилие. Ага. Щас. Да. Так вот. Жили мы в маленьком городке Лапмежкалнс в Латвии. Иногда, не часто - ездили в Ригу. Тут надо сказать, что жителю периферии в столицу так просто попасть было нельзя - не пускали. Но если у тебя в Риге были родственники, они могли тебя вызвать, для этого писали заявление в исполком, и тогда можно было приехать. Ну или там по работе, по учебе, на лечение - но должен был быть документ. Иначе - снимут с поезда и в кутузку. И штраф. У нас в Риге жила тетя - Анна Аркадьевна, сестра отца, она нас часто вызывала. И мы приехали в Ригу. Гуляли по городу, и около центрального универмага, был магазин "напитки". Там всегда стояла очередь - алкаши за водкой - но обычно очередь небольшая, человек 100-150. А тут, смотрим - очередь на весь квартал, человек под тысячу! Что такое, что дают? Дают ФАНТУ! Что такое фанта мы никто не знали тогда - в СССР была только Пепси-кола, да и то, была жутким дефицитом. Да. Дают значит фанту. Ну, нам в очереди дядечка стал объяснять - это говорит, американский напиток, он из живых апельсинов, вот прям пьешь - и как будто вкуснейший сладкий апельсин ешь! Вкуснее, говорит, ничего и не бывает! А мы гуляли, время было, папа как раз в своем доме культуры премию получил за хоровую деятельность (а он тогда вел 12 хоровых кружков, и хотя сам по латышски не говорил, все кружки были латышскими!). Вобщем, встали мы в очередь. Стояли часов шесть. Выстояли. Но на самом подходе, за час наверное, до финала, случился инцидент. Впереди, через человека 3 от нас, стоял мужик. Такой, работяжного вида, в синем трико спортивном. И все стоял, переминался, видно в туалет хотел. Ну, и говорит старухе, которая впереди стояла - я тут на минутку отойду мол, мамаша! А она упертая была - нет, мол. Моду взяли. Стой как все, а то понимаешь, самый умный тут нашелся! Щас все начнут отходить - кто стоять будет? А то еще приведешь своих, которые вообще тут не стояли! Мужик тот, ей - слушай, я в сортир хочу, на три минуты отбегу, не ерепенься, курва такая! Обиделась баба на курву видно, орать на него стала. Затих мужик. Топчется, с ноги на ногу переминается... А очередь медленно идет... А мне делать нечего, стою, смотрю, что дальше будет. А мужичек тот и ноги крестом сжимал, и переминался, но видно, пробило его. Смотрю, пятно темное по заднице расползается, по штанам его, и сразу завоняло. Завоняло крепко, от него вся очередь сразу раздвинулась, а он стоит себе, в сторону смотрит. А бабка та со злостью ему так громко говорит - обосрался, голубь? Так тебе и надо. А тут и очередь подошла. Взял мужик 20 бутылок фанты - больше в одни руки все равно не давали, и обосранный, но счастливый пошел своей дорогой.

Здравствуй, мой добрый читатель! Сегодня я расскажу вам, как мы покупали швейную машину. Да. Было это во времена СССР, мне было лет 8, и жили мы в латвийском городке Лапмежкалнс. Тут надо сказать, что магазинов тогда было мало. У нас, в Лапмежкалнсе, помню был гастроном, магазин «напитки», да магазин бордюров. Поэтому мы поехали в Ригу. А швейные машины были далеко не в каждой семье. К счастливому владельцу швейной машины в очередь выстраивались все – родные и друзья, соседи по квартире и по двору! Кому подшить брюки или платье, кому починить простыню или носовой платок, попону от трактора или покрывало с комода – и все несли плату. Кто – несколько кубиков рафинада или банку самодельного домашнего молока, кто пару таблеток нафталина, а кто деньги – 20-30 копеек, а то и целый рубль – всякое бывало.
Ну вот. Отправились мы в Ригу, покупать машину для шитья Подольск. В очередь отца записали еще три года назад, и нам пришло письмо – очередь подошла, и на территории завода чугунного литья, в районе Краснознаменный, мы можем приехать и получить вожделенный механизьм.
На завод мы шли от вокзала пешком, транспорт туда не ходил, а идти – километров 25. Пришли на рассвете, вахтер долго изучал все документы, куда-то звонил, и вот – нас пустили!
Воспоминания, оставшиеся с детства о заводе – жуткая грязь, все поголовно пьяные рабочие, лужи с пленкой нефти или масла, огромные трубы, каменные столбы до неба, громадные сооружения непонятного назначения, все окутано паром и дымом, из щелей бьет пламя, и мы с отцом, быстро идем, перепрыгивая рытвины с черной водой, и переплетения труб и кабелей… Тут и там, прямо на асфальте, разложены костры, на пустых ящиках сидят черные страшные работяги, грызут огромные кости, и пьют из трехлитровых банок что-то мутное, передавая банки по кругу. Их лица значительны и ужасны. Некоторые компании тянут хором какие-то песни, но из-за грохота и шипения пара, ничего не слышно. Вот и здание конторы заводоуправления, двенадцатиэтажный, закопченый и жуткий, бетонный монстр, почему-то, почти без окон, покосившиеся двери, коридор выкрашенный унылой краской поносного цвета, потолок в жженых спичках, разбитые лампы, сортирная вонь. Вот и комната 154, подбоченясь сидят вихрастые молодухи с красными лицами, дышат водкой и прямо с кожурой пригоршнями жрут семечки. Тут надо заполнить какие-то бумаги, отец долго что-то пишет, ему дают талон, и мы идем получать нашу швейную машину. Выходим, снова бредем перепрыгивая нефтяные лужи и спящих прямо на пути пьяных работяг, и приходим к хвосту бесконечной живой очереди, человек, наверное, в тысячу. Отец идет к началу, где очередь упирается в низкий каменный сарай – там видно и выдают машины. Хочет пройти, показывает бумаги – а не пошел-бы ты дядя срать вон в те кусты – отвечает ему толстая баба, стоящая в самых дверях. Мы тута все с такими бумажками стоим. Иди, вона, в конец значить, вставай, и жди как все. Становимся в очередь, а она не движется. Какой-то человек, в шинели и ушанке, подходит ко всем и ставит на спине мелом какие-то цифры. Доходит до нас. Он высокий, с красным лицом и белыми с перепоя глазами, от него разит мочой, блевотиной и ацетоном. Ставит отцу на спине номер 1235, и приглушенно матерится. Отец в сером финском плаще и голубых чехословацких замшевых туфлях слишком выделяется из толпы. Стоящая впереди нас огромная тетка все время звучно пердит, и потом громко гогочет. Проходит часа четыре, очередь не двигается. Откуда-то появляется милиционер на велосипеде, с ружьем за плечами и с рупором, он объезжает очередь и говорит в мегафон: члены партии, имеющие при себе удостоверения, пройдите к четвертым воротам. Отец, и еще человек 20 отделяются от очереди, и идут за милиционером. В очереди раздается громкий мат. Мы обходим каменный сарай, в котором происходит выдача с другой стороны. Тут открыты ворота, и перегорожены прилавком. За прилавком здоровый молодой жлоб с золотыми фиксами и еще один милиционер. На одной руке продавца – стальной наручник, от него идет блестящая цепь, которую держит в руках сидящий милиционер. У него тоже ружье, а между колен зажата бутылка водки, в руке – луковица, от которой он периодически откусывает и громко хрустит. На сей раз очередь проходит быстро, и через час мы получаем здоровенный деревянный короб с железной нашлепкой «Подольск». Как тащить это 25км до вокзала? Отец говорит – ничего, придумаем. У одного из работяг спрашивает где автохозяйство – и вот мы на бетонной площадке с гаражами, заставленной огромными ржавыми грузовиками. Отец находит одного из шоферов, пока я караулю наше приобретение, вручает ему из портфеля две бутылки Агдама, и через 10 минут мы сидим в необъятной и вонючей кабине громадного КРАЗа… Шофер достает из-под сиденья ржавую железную рукоять, выходит из кабины, засовывает ручку куда-то вниз и начинает с усилием проворачивать. В двигателе что-то громыхает, он фыркает, и задрожав, машина заводится. Мы в облаке черного дыма покидаем завод.
И вот долгожданный механизьм дома. У нас собрались все родственники, поздравляют нас и несут мешками тряпки, которые надо подшить-ушить-починить-перешить. Мать записывает в тетрадку, кому и что, отец считает плату – вот уже горкой высятся монеты и несколько бумажек, банки с солеными огурцами и мешок сухарей, несколько пачек «Казбека» и грузинский чай, пузырек нашатырного спирта и моток ржавой проволоки, кусок плексиглаза и самодельная коптилка из консервной банки…
А соседей раздирает злобная зависть… Маляр дядя Коля, встретив меня в коридоре цедит – Ну что жиденок, буржуями заделались мля? Ты папаше скажи, мы напишем товарищу Воссу, вам жопу-то намылят!
Но жопу пока не мылят, а только мочатся под двери и пихают мусор в замочную скважину… Братьям-алкоголикам, малярам Коле и Юре, мы шьем из старых кухонных занавесей два коротких пальто, и они довольны – и я уже не жиденок, да и писать донос на отца вроде и не хотят… Наша коммунальная жизнь входит в новое русло – со швейной машиной. Но это уже другие истории.

Писал я уже в прошлых выпусках АН.РУ, о своем советском детстве. Вот еще зарисовка из быта коммуналки, в маленьком латвийском городке моего детства.
Пять семей жило у нас. Про братьев-маляров, дядю Юру и Колю Быстровых я уже писал. Пили они очень много, и все время дрались. Жили они бедно, спали на полу на матрасах. И ходила к ним иногда тетя Зина – уборщица из Дома Пионеров. Была она их намного старше, почти бабушка, ходила всегда в мужском плаще и кедах, часто в синяках. Она иногда оставалась у них ночевать – тогда один из них брал свой матрас, и шел спать на общую кухню.
Ну вот. Один раз так и вышло – дядя Юра остался с тетей Зиной, а дядя Коля притащил свой матрас, кинул у батареи на кухни и захрапел в стельку пъяный. А утром соседка, Дайга Илмаровна, пошла варить на кухню свой суп. Она всегда своей семье на выходных делала такой завтрак: мяса в магазинах не было, и они покупали копченые кости, варили их, клали туда крахмал, уксус и сухари, и очень долго варили. Они называли это путра, говорили, что это такое национальное блюдо. Пахло оно очень сильно, и невкусно.
А братья Быстровы всегда на нее нападали за это – опять, дескать, своим копченым навозом всю квартиру, чухонка отравила!
Да, так вот, пришла тетя Дайга и стала там готовить. Я стоял у соседней плиты, ждал, когда чайник закипит – мама как раз чайник поставила и ушла в комнату. А дядя Коля с утра на матрасе поднялся, посидел, что-то бормоча и начал блевать. Прямо на матрас. Дайга Илмаровна скривилась, и стала громко по латышски ругаться. Тогда дядя Коля громко испортил воздух и снова завалился на матрас. Тетя Дайга открыла окно, и ругаясь убежала из кухни. Тогда дядя Коля встал, шатаясь подошел ко мне и сказал – видишь, жиденок, какие они – своим говном весь воздух в квартире отравят – а на других пузыри пускают! Потом взял со стола пепельницу, полную спичек и окурков и высыпал в суп тети Дайги. А мне было обидно все это смотреть: тетя Дайга и ее муж дядя Гинтс очень хорошо к нам относились, и вся наша семья, когда тетя Дайга вызвала участкового все подтвердила. Я не знаю, что она писала в заявлении, я был ребенком, и со мной такими вещами никто не делился, но как я понял, суть была в том, что у нас в общем коридоре висели три портрета в рамках – Маркс, Энгельс и Ленин. Эти портреты повесил Иван Степанович, пенсионер, бывший военный. Так вот, как я понял, тетя Дайга написала, что товарищи Быстровы, регулярно мажут эти портреты фекалиями. Участковый пришел, и сразу в коридор, включил свет и осмотрел портреты – и точно, чем-то они были испачканы. Он все записал, и потом сказал братьям – это мол уже, перебор, вам ни 101-ый километр, вам, за такое, лагеря светят. Братья сразу протрезвели, стали кричать что они в жизни портретов не пачкали, это, наверное чухонка сама сделала, или жиды вот эти – и на нас кивают. Участковый ушел, а братья потом долго ходили тише воды и ниже травы…

Вот еще пара строк о советских временах. Я уже писал, что учился в музыкальном институте, в Латвии. После окончания, мне, как пианисту, по логике, нужно было идти либо в рижский ТЮЗ, либо в консерваторию. Но в те времена туда распределялись только нацкадры и небольшой процент других национальностей – но пролетарского происхождения. Я интеллигент из еврейской семьи в эти категории не попадал. И получил распределение в город Псков, в расположенный почти за чертой города мебельный комбинат – руководить заводской самодеятельностью.
Из хорошего – сразу получил отдельную комнату в новом общежитии – спасибо отцу, у него были связи в горисполкоме – иначе жил бы впятером-вшестером, в старой общаге с клопами и тараканами.
И вот, на вскидку, один типичный день из тех времен. Утром завтрак – чайник на грязной, покрытой жиром, общей кухне, кружка вонючего грузинского чая и кусок хлеба с маргарином, а чтобы не так противно (собачатиной жуткой отдавал тот маргарин) – закусываешь огурцом или яблоком. И бегом на транспорт. Общественный транспорт – это была песня. Автобус до комбината ходил 1 раз в час, но расписания в реальности не было – ходил он так, как хотел водитель. В Риге, помнится, в эти годы уже были Икарусы, во Пскове тогда на Икарус посмотрели бы как на космический корабль. Почти все автобусы были покато-закругленные, как старые холодильники ЗИЛ, дребезжаще-вонючие и ужасно холодные. Но эти были еще приличными и в глазах горожан, вполне нормальными. А были и совсем древние, деревянные, на высоких колесах, чадящие черным дымом и сажей, как будто работали на угле… Вот на таком, чаще всего я и ехал на свой комбинат. Внутри автобуса было две длинных деревянных лавки вдоль кузова, и по центру вдоль – труба под потолком – один поручень на всех. Обычно все стояли, так как лавки были так загажены, что подойти к ним было противно. Если водитель был трезвым – доезжали быстро, ежели с похмелья – ждали, когда он заедет в магазин, и с черного хода возьмет несколько бутылок пива – тогда пол-часа надо было ждать – пока выпьет и придет в форму… Автобус подъезжал к самому комбинату, и мы шли через проходную. Я в свою вотчину – культмассовый сектор. Это была холодная длинная комната, заставленная старыми стульями, а у стены – самодельное какое-то, фанерное и жуткое, выкрашенное почему-то в красный цвет, пианино. Попробовав играть, я ужаснулся, но потом приноровился. В нем жили тараканы, и мои попытки играть их видно, потревожили. Обычно я сидел у себя до обеда, составлял графики охвата населения комбината культурно-просветительной работой и самодеятельностью, а в два часа приходили баянисты, а по четным дням ложкари. Я давал им расписаться в журнале, и шел дремать за старый шкаф, где на мягком рваном кресле был мой уголок. Баянисты обычно минут 10 играли, а потом наступала тишина, прерываемая звоном посуды, через минут 20 начинались пьяные разговоры. Баянисты, считались элитой, потому, что среди них были заводской электрик и лаборант, и по этому, они всегда пили спирт. Ложкарям везло меньше – ни с электриком, ни с лаборантом, они дружбы не водили, и пили жидкость для травления шпона – темно-коричневая и вонючая, она была на спирту, но с букетом всякой дряни.
Часа в четыре, ко мне приходил мой старший товарищ – Альберт Яковлевич, работавший на комбинате учителем физкультуры. Он тоже приносил выпивку – но, будучи членом партии, он отоваривался в заводском столе заказов – и приносил коньяк – чаще всего болгарский Сланчев Бряг и приличную закуску – банку тушенки и хлеб. И целый час до пяти мы с ним пировали. А потом – снова вонючий ледяной автобус и общая кухня с грязью и тараканами. На ужин изредка удавалось что-то урвать – магазин возле общаги обычно предлагал мятные леденцы, говяжьи кости и жуткую консерву – казарагу в томате. Но рядом был еще так называемый «колхозный» овощной – там, правда дороже, но всегда была картошка, огурцы, лук. Наваришь картошечки, луковичку почистишь – уже еда… Главное – не переедать, чтобы реже в туалет бегать – очень уж страшны были сортиры тогда… Но это – отдельная тема…

Заждались, вижу, тото! Вот еще одна история из моей студенческой юности. Я уже писал, что учился в Риге, в музыкальном училище Язепа Мединя. Конечно, у всех нас, хилых очкариков-музыкантов, самым нелюбимым был урок физкультуры. Да и вряд ли кому-то могла понравится та физкультура… Но обо всем по порядку. Предмет у нас вел Индулис Дирсович Пусбриедис. Сам он, в прошлом, спортсмен-гиревик, пытался нас приучать к гиревому спорту. Но, поскольку, никто из нас даже приподнять большинство расставленных у стены в спортзале гирь не мог, Индулис Дирсович решил с нами работать на турнике. Турник в зале был механизирован: когда-то, говорят, на одной стене зала хотели сделать «шведскую стенку» - пустить до верху деревянные лестницы, а под потолком пустили стальную перекладину. Перекладину сделали, а лестницы так и остались в проектах. Так что, турник был на высоте трех с половиной метров от пола, и дотянуться до него даже в прыжке было проблемно. Поэтому турник механизировали - Индулис Дирсович достал где-то списанную корабельную лебедку с электродвигателем, в потолке сделали блок, и через него перекинули канат лебедки. На конце каната была петля с лямками, их одевали на ученика, другой нажимал пуск, и лебедка тянула героя вверх, он хватался за перекладину, а стоящий внизу нажимал стоп. Тогда, как правило, поболтавшись без толку на турнике, испытуемый разжимал руки, и переключив на лебедке подъем на реверс, его опускали вниз, он расстегивал лямку и уступал перекладину следующему.
Так вышло и на сей раз. Индулис Дирсович построил группу, мы прошагали по залу круг, и остановились. Он называл фамилию, названный шел к лебедке, а стоящий за ним выходил к пульту – щитку с кнопками пуск и стоп и рычагом реверса. Все шло как обычно, Индулис Дирсович, как обычно был под мухой, и как обычно, каждые пять минут бежал к сложенным стопкой матам, за которыми у него всегда стояла бутылка. Лебедка как всегда дергалась, мотор грохотал, мы как всегда, мечтали быстрее сбежать из ненавистного спортзала. И тут очередь дошла до Васи Кобылина. Гриша Дрек встал к кнопке, Вася продел руки в лямки, Гриша нажал пуск. Мотор стал медленно, с глухим кудахтаньем поднимать Васю. И тут все увидели, что произошла ошибка – канат пропустили не перед перекладиной, а за ней, Вася, испугавшись заорал Грише – стой, тот нажал стоп – но ничего не произошло. Мотор кудахтая тащил Васю выше и выше, и стал протягивать между стеной и турником… Вася молча сложился пополам, его, похоже, безо всяких травм, протянуло в зазор между стеною и перекладиной, но зацепило майку, а за ней трусы, и порвало пополам, побоку и вдоль. Вася, тихий, интеллигентный юноша, тут же обнаружил потрясающий словарный запас неожиданного для него языка – пидорасы блядь, стоп, остановите ее гандоны – кричал красный и дергающий всеми конечностями с перепугу Василий. Физрук нервно дергался, нажимая все кнопки на щитке лебедки, ему вышел помогать Толик Файнштейн, но безумный механизм делал что хотел. Дотащив жертву под потолок, до самого блока, лебедка встала. Вася замолчал в шоке, и только болтал руками и ногами, как кальмар в воде, и молча открывал и закрывал рот, повиснув в пяти метрах над физруком и лебедкой. И тут, что-то случилось, заработал реверс, и Васю начало опускать, Спустив на метр от потолка коварный механизм встал. Матерясь, Индулис Дирсович вместе с Файнштейном нажимали кнопки и давили на рычаги – лебедка закряхтела, гукнула, и снова потащила бедного Василия вверх. Приложив спиной об потолок остановилась. Вася больше не кричал, а только взмахивал руками и ногами, глядя вниз, в лицо стоявшего внизу, и вмиг от страха протрезвевшего физрука. Так повторялось дважды, потом двигатель лебедки зашипел, из него посыпались искры, вспыхнула, осветив зал трепетным белым светом дуга, и выпуская черный вонючий дым двигатель встал окончательно. Вася молча болтался в пяти метрах от пола. Физрук, сотрясаемый нервной дрожью, поднял на Васю глаза. Их взгляды встретились. В наступившей тишине Василий вдруг дико выпучил глаза, залился малиновой краской и оглушительно запердел. И обосрался. Через разорванные спортивные трусы, вниз, прямо на плешивую голову Индулиса Дирсовича, забрызгав дерьмом Толика Файнштейна и стоящую рядом Леночку Кац…
Лебедку после этого директор приказал убрать, и, говорили, физрук, продал ее армянам, в дачный кооператив таксистов… Вася помылся в мужском туалете и пошел на лекцию по металловеденью (был такой у нас, очень нужный музыкантам предмет – но ведь была и оптика, математический анализ, коллоидная химия и промышленная автоматика – какие мы без этого пианисты???) Но обо всем этом, дорогие друзья, в следующей нашей встрече!

Писал я тут, о своей учебе в музучилище (институте) в Риге. Да. И писал о жуткой кормежке и антисанитарии в столовой. Вот. И следствием этого, хоть и времена были советские, и жалобы населения власти использовали как туалетную бумагу, так вот, следствием этого все-таки были жалобы. Да. Родители нас, сопливых первокурсников, видя глистов и блох, вшей и нечистоты в туалетах и столовых – писали письма. И система иногда срабатывала. Так случилось и в тот раз. Кто из родителей поднял бучу – я не знаю. Но в наше музучилище приехало аж ДВЕ проверки. Санэпидемстанция. Первые прошли по комнатам и коридорам, взяли пробы с полов и столов, зашли в столовые и туалеты, и сопровождаемые бледным и подпрыгивающим от страха ректором отбыли в его кабинет. А вторые пошли по студентам. Брать анализы. На паразитов. К нам пришли брать МАЗОК. Девчонок отделили в соседний класс, мальчишек отдельно, к девушкам пошла толстая старая тетка в белом халате, к нам – длинный прыщавый парень, с сильным запахом водки и тоже в белом халате и резиновых перчатках. В руках – металлический поднос – на нем – штатив с пробирками, блокнот, банка с ватой и разные инструменты. Поставил у передней парты стул, всем сказал встать в очередь, и каждому, кто подходил – велел снимать штаны и кверху жопой на колени вставать на стул. Брал пинцет, отрывал кусок ваты, наматывал на концы пинцета, раздвигал одной рукой задницу проверяемого, пихал туда тампон, пару секунд там его возил, и вытягивал, стеклянной палочкой спихивал с пинцета тампон в пробирку, подписывал ее и ставил в штатив. И звал следующего. И все шло хорошо. А дело было зимой. Слякоть, грязь, полы мокрые, и грязью затоптанные. И наш поддатый юный эскулап уронил свой пинцет на пол. В лужу грязи. Подозреваю, что без свидетелей, он его бы и дальше использовал. А тут – вся группа стоит. Он пинцет поднял и отложил. А тут очередь Васи Кобылина. Да. Снял он портки, жопу выставил – ждет, одним словом. Наш медбрат пинцет трогать не стал. А взял с подноса стеклянную палочку. И на нее вату накрутил. И Василию в жопу это запихнул. Поелозил там, и потянул обратно. И вытянул палочку БЕЗ ТАМПОНА. И смотрит на нее, и соображает – а вата-то в жопе осталась! Взял он еще ваты – и повторил процедуру. И снова вытянул пустую палочку. Третий раз закинул старик невод… Одним словом, когда у Василия в жопе поселилось три ватных затычки, он заволновался – а почему так долго, доктор? А доктор, видно в силу, алкогольного опьянения пошутить решил – вот, говорит, жопа твоя весь инструмент забрала и не отдает. Два пинцета в ней остались. К проктологу тебе направление ща выпишу – извлекать инвентарь государственный надобно, а то со стипендии вычтем! Вася с юмором и так не дружил, а с жопой набитой ватой в присутствии всей группы, совсем ему не смешно было. Повернул Василий лицо к медбрату, в глаза ему глянул, и последнее, что медбрат наш неказистый видел, было как выпучились Васины глаза, морда краской залилась, и запердел Вася гулко и яростно. И обосрался. Струей со всеми тампонами, в санитара недоделанного, на халат его грязный и рожу пьяную… Да… А что поделаешь? Времена…

Я вижу, мои опусы находят отклик в сердцах людей! Ну а как же иначе – все, кому больше 40-45, через это прошли… А молодежи в поучение… А то много их нынче, молодых сторонников СССР – кому морды в очередях не били, и кто по заблеванному подъезду пешком на 9 этаж с сумками не ходил – потому что лифт сломался, а монтер второй месяц в запое… Ладно. Вот история моего похода в театр. На балет. Жизель. Была такая постановка у нас в Латвии…
Учился я в музыкальном институте. Тогда он назывался музучилищем, но учебы там было 4 года, и диплом приравнивался к вышке… После можно было идти на работу – в местную консерваторию или в ТЮЗ. Я пошел на мебельный комбинат руководить народной самодеятельностью, но об этом потом расскажу… Да… На третьем курсе, возник у меня роман.. Ну как роман.. Так, под ручку ходили, но даже до поцелуев не дошло. Но. Пассия была ценительницей балета. Взял я билеты. Жизель. Я в балете понимал мало, я тогда Маяковским зачитывался, сам хотел так писать, а балет – не трогал он меня. Но пришли. Сели. Зал полный. А я не пил тогда – ну рюмку мог выпить на праздник, да и все.. И вот в зал заходим – амбре по носу бьет. Сидят, компаниями, в зале – у всех газеты развернуты на коленях – у того, кто побогаче - курица вареная, яйца чищеные, у большинства – картоха вареная, лук, огурцы соленые. И все из-под полы достают – кто чекушку, кто пол-литру… Ладно, это было везде – почему театр должен быть исключением? Но вот дальше я ушел в ступор. Я был юноша наивный, классиков читал, думаю – вот – балет – высокое искусство… Ага. Щаз. Вышли балерины. Вроде все нормально. Порхают. Ножками синими, спортивно-мускулистыми всякие па выписывают, жилы напрягают, аж лица перекашивает…
Балерун потом тоже в пляс вышел – штаны в обтяжку, мотня как три кило картошки в мешке топорщится… И тут, одна из балерин, крайняя, споткнулась вроде – упала она. Приподнялась с пола и начала блевать. А балерун к ней – стал ее поднимать. А она его по матушке с батюшкой – пошел ты на… Да на весь зал. А он ей – уймись, сука, работай давай, спектакль идет…
В итоге сцена Жизели запомнилась: она блюет, он ее за ногу по сцене тянет за кулисы… Тут конечно свет, занавес, выбежал маленький лысый пузан в тройке, весь фиолетовый с перепуга – извините-простите, технические неполадки, у артистки расстройство желудка… Уже потом, стоя в очереди в гардероб, слушая стоящих впереди людей услышал – те, кто в первых рядах сидели и сцену вблизи видели (а сцена низкая была!) – мадам не только заблевала пол-сцены, но, и, простите, обосралась, когда балерун ее за ногу по полу за кулисы потащил… А что поделать – такое тогда у нас было время…

Друзья мои, привет! Знаю, вы соскучились по хорошей литературе, по моим, литературным жемчужинам? Смею вас обнадежить! Сегодня меня посетило вдохновение! Давайте, добрые мои читатели, продолжим наши захватывающие приключения! Я, ваш покорный слуга, стану вспоминать, и, обращать в литературную форму, свои жизненные коллизии, вы – мои преданные поклонники – внимать, и, надеюсь, радоваться, моему яркому, талантливому и честному слову! Каковое сегодня – увы, редкость!
А вспомнилось вот что… Писал я уже, что, будучи пианистом, освоившим ВУЗовскую программу «прикладная пианистика», работал я в Псковской области. Да. На мебельном комбинате, заведовал культмассовым сектором. С идеологией было ой как строго. Сам я, комсомолец-активист, в 25 лет стал кандидатом в члены КПСС. Идеологической работы был непочатый край. Политинформации, занятия по политпросвещению и истории КПСС – для всего персонала завода. И я – молодым мальчиком, интеллигентом-хлюпиком, очень быстро стал официальным помощником всесильного человека на комбинате. Ну, первым лицом был директор, за ним- формально – главный инженер, главный технолог и начпроизводством. Но это формально. Реально, после директора, стояли совсем иные люди – парторг завода, начальник первого отдела (фактически – представитель кгб), и инструктор по политработе. Вот помощником этого инструктора я и стал.
Что делал инструктор? Смотрел, чтобы народ думал в нужном направлении. И это было важнее и плана, и выработки, и всего остального. Ну, а народишко был говнистым, народишко был раздолбаем. И думал по-всякому. И «комиссаров с политруками» терпеть не мог. Да. Начальник мой, инструктор, был обрусевшим в третьем поколении австрийцем – Николай Андресович Страли. Внук старого коминтерновского большевика, из тех, что с Лениным в разливе уху варили и в одном шалаше под одним одеялом спали… На каждой политинформации, Николай Андресович писал в блокнотик – кто спит, кто шушукается, а у кого морда лица недостаточно правильная – слишком ехидная, к примеру. А потом, всех виновных разбирали на завкоме – и, случалось, лепили строгие выговоры и лишали премий. Так, что, народ инструктора любил. Выражали любовь чаще всего работяги – его кабинет был в коридоре рядом с выходом из сборочного цеха, в тупичке, впереди – окно, у окна – пальма в кадке, а за пальмой у самой стены – дверь в кабинет вершителя заводской мысли. Рабочие, в обед, часто подбегали и мочились под дверь Николая Андресовича, случалось и ходили по большому, но поймать их не могли, хотя весь завод и знал кто это…
Да. Но вернемся к теме. На двери товарища инструктора была скромная табличка – кусок оргстекла на двух шурупах, под ним – белая картонка, на которой под трафарет, черная надпись – Н.А.Страли.
Ну и вот. Комбинат наш наверху ценили, план мы перевыполняли, и приехала из Москвы партийная комиссия – награды начальству вручить и ручки пожать.
Ваш покорный слуга, был в свите начальства, гордился собой, надувал щеки, и в составе еще человек пятнадцати, топал по коридорам за товарищами директором-парторгом-инструктором, которые шли, выпятив умные и серьезные до отвращения лица вместе с московскими гостями – тремя старцами в одинаковых «партийных» ратиновых пальто, пыжиковых шапках и японских мохеровых шарфах. Посетили кабинет директора, зашли к парторгу, долго жали руку, подарили даже сувенир – бюстик Маркса из папье-маше, и двинулись в вотчину Николая Андресовича. Обошли пальму, прошли в его кабинет, долго говорили, жали руки, и, уже все было сказано, все притихли, и собрались выходить, но тут, один из московских старцев, положив свою высокоблагородную длань на плечо нашего инструктора, вдруг тихо сказал – Вы молодец, но ведь надо и понимать…фамилия все-таки сложная… я вам в ваш паспортный стол дам команду, смените на что-то нормальное… Опешил инструктор. Как же, говорит, я внук старого большевика, дед мой с Ильичом вместе работу писал – «Как нам реорганизовать рабкрин», с товарищем Бонч-Бруевичем первое советское радио налаживал, как же мне фамилию сменить? А вы, по-русски читаете, язык простой разговорный знаете? Или только в академических эмпиреях витаете? – московский гость ему отвечает. Так, говорит, Николай Андресович, русский – родной мой язык, несмотря на корни. Ну так, прочтите свою фамилию, и прекратите клоунаду – не выдерживает высокоблагородный старец, и выходит из кабинета. А за ним все остальные. Выходим из кабинета, и застываем в немой сцене: Гости с мрачными лицами молча смотрят на табличку у двери – где черным по белому, выведено Н.А.СРАЛИ. Причем точки после инициалов сделаны незаметными, и все сливалось в одно слово, ну а буква Т из фамилии волшебным образом испарилась… Кто, когда и как заменил табличку – так и не узнали. Николая Андресовича вместо наград и премий ткнули носом в плохую воспитательную работу среди коллектива, да ткнул самолично один из партийных бонз – бедный инструктор напился до невменяемости прямо в кабинете, как только комиссия уехала, и тут же, в кабинете, на неделю ушел в запой… Но это уже другая история.

Вот еще небольшая зарисовка из моего студенчества. Колхоз. Первый курс, и мы, студенты музыкального института, два десятка хилых очкариков-интеллигентов, оказываемся в совхозе «Сарканайс Дарбаляудис», что с латышского переводится, примерно, как «Красный Трудовой Народ». Народ, оказался на поверку совсем не красным. А абсолютно синим. Синюшным. Весь, от встречавшего нас агронома, до раздатчиц в полевой кухне.
Поставили нас на стройку, а строили новое здание администрации. Здания пока не было – был доведенный до третьего этажа кирпичный остов, внутри на балки была положена фанера, полов не было даже близко. Возле здания, в десятках двух метров, стояло шесть или семь деревянных поддонов, на каждом были сложены кирпичи. Пришел пошатываясь прораб, и если опустить мат, сказал нам: становитесь цепочкой, один пусть идет наверх здания, и передавайте ему по цепочке кирпичи. А он пусть складывает у стены, чтобы, когда придут каменщики, им было чем работать – стенки дальше возводить. Перекидали мы так цепочкой из рук в руки два поддона кирпичей, устали, тяжело это, все-таки… А тут - обед – полевая кухня: приехала лошадка с телегой, на ней тетка, вдрабадан пьяная, и несколько бидонов. И миски алюминиевые. Стали разливать суп – запах вроде ничего, крупа какая-то и картошка плавает. Дали хлеб, сели мы тут же, на травку, сидим, едим. И тут Маша Зонскер вдруг говорит – а что это, червяки? Мы присмотрелись – точно, у всех плавают, мелкие, миллиметра по 2, червячки. Мы к раздатчице – что это? А она нам – не ссыте очкарики, харчитесь дальше, это личинки, они в крупе всегда живут, с ними суп только вкуснее. И ржет, пьяная морда. Ну, что, мы голодные, а червячков этих и не видно, ежели не приглядываться, почти все плюнули, и стали есть дальше. И тут Толик Файнштейн вдруг кричит – смотрите! И вытаскивает из супа глиста. Сантиметров 7 длинной, с черной головкой, толстого, белого… Толика стошнило в тарелку, еще двоих тоже. Суп уже никто не доедал. Попили воды с хлебом и пошли дальше работать.
Ладно. Два поддона кирпичей уже наверх передали, а сколько их там нужно – никто нам не сказал. И спросить не у кого. Прошел какой-то мужик – мы ему – дядя, а сколько кирпичей наверх надо? А он – ты чего тут разговоры пришел разговаривать? Работай, когда скажут – закончишь! Ну ладно… Наверху Вася Кобылин кирпичи принимает, а мы ему подаем цепочкой. Еще два поддона кирпичей наверх ушло… Совсем мы запарились, но виду не подаем – пусть не думают, что мы «вшивая интеллигенция», работаем и не жалуемся! Шестой поддон начали подавать, слышу, Вася сверху, со стены что-то кричит, и руками машет. А за забором трактор работает, не слышно его. Посмотрели мы на него, и дальше кирпичи передаем. И вдруг – грохот страшный, аж земля вздрогнула. И Вася Кобылин исчез. А из дверного проема здания – облако пыли. И появляется Вася. Все говорит. Нет больше кирпичей. Как, говорим нету? А так. Там наверху, на балках фанера и доски какие-то положены были. Вот на них кирпичи Вася и складывал. Когда пять поддонов в одном углу сложил – треснули доски, и вся груда кирпича рухнула вниз. Кирпичи – в порошок.
Стоим мы, и не понимаем, что делать. А Васю дрожь бьет нервная. А тут и прораб подходит. Сразу все понял, и как начал орать. А Кобылин стоит, на него смотрит, а потом как перданет! Прораб аж замолчал. А у Васи по ногам уже течет, стоит, смотрит на прораба, и срет в штаны…
Вот такие они, колхозные наши будни!