Было это в славный 1980-й год, когда всех детей срочно эвакуировали из
Москвы по пионерлагерям и дачам. А, нужно заметить, никто из моих
родственников в тот момент не работал на предприятиях, имеющих свой
собственный пионерский лагерь. Поэтому путевки мне каждый раз находили
от нового завода или фабрики, и ни в одном лагере я дважды не была. На
этот раз мне особенно "повезло": я попала в крохотный лагерь от какой-то
фабрики. В нем было всего 4 отряда, дети туда ездили с 5 лет и до 18
включительно, друг друга знали и было им хорошо. Я же попала как кур во
щи: при записи в отряды, ужасно гордая грядущим 14-тилетием, я
записалась "как положено" в 1-й отряд. Нужно ли говорить, что в 1-м
оказались исключительно 16-18 "пионеры", да пятеро подкидышей вроде
меня. Отношения не заладились, почти как в армии. Наша пятерка держала
вялую круговую оборону и старалась лишний раз в корпусе не появляться,
дабы избежать разных приколов и наездов. У меня тем временем приближался
Очень Важный День: день рождения матушки. И имела я на этот предмет
гордо сберегаемый трояк. Вот только никаких сувенирных магазинов в
болотистом лесу не предвиделось, и я решила отправить маме телеграмму.
По этому поводу я пришла к завхозу и старшему вожатому, потому что они
часто закупали в ближайшей деревне что-то из продуктов, пользуясь для
этого старым "рафиком". Мое горячее желание непременно поздравить с днем
рождения маму, сопровождавшееся горестными сетованиями, что тут и
подарок негде купить, и вообще я соскучилась, возымело свое действие. Да
вот беда: выезжали они за продуктами всегда в тихий час, когда все
пионеры должны находиться в корпусе. Мне сказали, во сколько
отправляется "рафик", откуда, и предупредили, что долго ждать меня не
смогут. Дальше я осталась наедине с проблемой: как покинуть корпус в
тихий час? Старшие "пионерки" следили за нами гораздо строже, чем
вожатые, и такой вольности не допустили бы. Не драться же с ними,
тетями. Я попробовала договориться по-хорошему, мол, у меня мама, мне
нужно телеграмму, меня ждет "рафик". Это почти проканало, но тут кто-то
из "теть" додумался:
- Девчонки! Да врет она все! Где это виданно, что бы одну соплюху ждали
завхоз и старпер, да еще в тихий час!
Дальше, не слушая моих отчаянных воплей:"Подите и
спросите!", ибо тащиться на хоздвор по затопленным по щиколотку дорожкам
лагеря никто не собирался, меня впихнули в нашу маленькую палату и
заперли ее дверь на швабру. Время истекало. Мне уже виделось, как
"рафик" трогается, проезжает ворота... Я попробовала раскачать дверь, но
по хору голосов поняла, что вся старшая часть женской половины отряда
стоит там, ожидая моих действий. Тогда отчаянье придало мне сил: я
вскочила на подоконник, сорвала ветхую марлю, неизвестно сколько лет
назад прибитую к раме, дабы комары не заели пионеров насмерть, что
вполне могло случиться, поскольку поутру эта тряпочка всегда была почти
черная от слоев голодных насекомых, плюхнулась в торфяную жижу под окном
и под вопли:"В окно! В окно сбежала!", рванула к хоздвору. Я понимала,
что у меня есть только то время, которое "тетенькам" нужно, что бы
добежать до выхода по коридору, дальше -- ноги у них такой длины, как я
вся ростом. Поэтому я неслась, как от стаи бешеных собак! Я летела! Я
падала, продолжая бежать на четвереньках, вскакивала и неслась дальше.
Наконец, обгоняя толпу преследовательниц всего метров на пять, уже
чувствуя их дыхание на спине, я врезалась в отходящий "рафик" руками.
Дверь открылась, и погоня замерла в воротах. Меня впустили в машину, и я
гордо проехала мимо распахнутых створок ворот и ртов моих обидчиц.
Старший вожатый меланхолично сказал что-то вроде:"Хорошо, что ты бегом,
а то мы уже уезжали...".
К моменту прибытия к деревенской почте я уже чувствовала себя на седьмом
небе. Я успела, я доказала этим, которые, что не врала, и сейчас я еще
телеграмму отправлю. Времени прошло уже порядочно, продукты были
закуплены, оставалась на повестке дня только моя телеграмма. И вот,
подъезжаем мы к почте, а она закрыта! Я кусаю губы, соплю, изо всех сил
пытаясь не разреветься. Проходящая мимо бабулька советует вожатому
постучать в окошко. Оказывается, половина избы с почтой -- жилая, и
почтальонша там и живет, при конторе. На стук распахивается окно и
появляется явно разбуженная женщина, простоволосая, полная, в белой
ночнушке, злая. Выяснив, что "У меня мама... я поздравить...",
преисполняется невероятного добродушия и приносит откуда-то из заоконья
бланки для телеграмм. Я быстренько чирикаю текст, выученный за время
поездки наизусть. В это время тетка и вожатый умиленно переговариваются
на тему "какая хорошая девочка, как маму любит", и у меня начинают
гореть уши. Тут женщина повелительно тычет в привинченную за соседним
"почтовым" окном коллекцию поздравительных бланков, добавляя, что из
всех есть только, допустим, е-5 и в-17. Мною овладевает мучительный
ступор. Один из бланков представляет собой пышный букет тюльпанов,
второй скромную композицию из трез роз. Тюльпаны или розы? Розы или
тюльпаны? При этом я осознаю, что, вероятно уже начинаю напрягать всех:
вожатого, завхоза, разбуженную тетку, не взирая на умиление... Выбираю
все-таки розы, вписываю их номер в бланк, достаю свой трояк. И получаю
убийственную фразу, вместе с горстью мелочи:
- - А! Розы! Правильно, маме нужно розы, не тюльпаны же триперные!
А из лагеря меня все-таки забрали до срока, когда я подробно написала
домой, как из него можно легко сбежать, и конец олипийского лета я
досиживала в квартире, без права на гулянье, но зато наслаждаясь
финскими соками.
Любящая дочурка