1990-й год, не по-сентябрьски солнечный сентябрь, суббота, Подмосковье,
платформа "Заветы Ильича". Сгружаемся с электрички, дабы весело и не без
существенных бесчинств провести время в условиях отрыва от цивилизации и
ее предрассудков. Сумки распирает от всяческих шашлыков и прочего
продовольствия, призывно звякает начиненное содержимым бутылочное стекло
(в те далекие годы напитки еще не продавались в ларьках за неимением
самих ларьков, и, таким образом, весь запас приходилось загодя тащить с
собой). Все молоды, симпатичны, неизбалованы несуществовавшими тогда
изысками, и отттого, возможно, жизнерадостны и романтичны. Итак,
спускаемся с платформы и видим местную девушку, грустно и одиноко
стоящую, прислонившись к стволу большого дуба (или какого иного
растения). Взгляд ее печален и уставлен (именно уставлен) в почву...
Печален просто до анабиоза какого-то. Не знаю отчего, но горестная
судьба этой девушки оказалась нам не безразлична. И вот, кто-то
вопрошает этаким философско-риторическим тоном, формулируя витающий в
воздухе коллективный интерес: А то-же она тут такая несчастная делает?
Кто-то другой тут же отвечает (так же грустно и философски): Наверно,
любимого ждет... И тут же звучит последняя фраза, принадлежащая девушке
из нашей компании, которая, видимо, была несколько вне общей непонятно
откуда взявшейся элегической тональности, фраза, которая весьма образно
и нестандартно завершила всю эту трогательную мизансцену: А ЧТО, У
ЛЮБИМОВА ЗДЕСЬ ТОЖЕ ДАЧА?