Её боялись даже гроссмейстеры
Говорят, гроссмейстеры боятся только двух вещей: близкого цейтнота и собственных промахов. Но это неправда. Настоящий страх они испытали в 712-м номере отеля, где на кону стояло нечто куда большее, чем шахматная партия.
Ночь после турнира сочилась запахом поражения и дорогого виски. Анатолий, второй, молча вращал лёд в бокале. Сергей, первый, наблюдал за ним с ленивым сочувствием хищника.
— Не топи своё эго в скотче, Толя, — протянул Сергей. — Хочешь по-настоящему сложную партию? 712-й номер.
— Если ты про очередную модель, которая думает, что Каспаров — это марка водки, то уволь, — огрызнулся Анатолий.
— Она играет, — загадочно улыбнулся Сергей. — И я тебе скажу больше. Я взял у неё ладью. И проиграл.
Анатолий замер.
— Ты что несёшь? Ты взял? У кого-то, кроме Карлсена? И проиграл? Ты пьян.
— Абсолютно трезв, — отрезал Сергей. В его глазах вспыхнул опасный огонёк. — Просто сходи. Попробуй.
Это был вызов. Не шахматный — настоящий. Анатолий осушил бокал и, не говоря ни слова, направился к лифту. Он шёл доказать, что мир всё ещё подчиняется логике.
Вернулся он через час. Бледный. Раздавленный. Он молча налил себе виски, руки едва заметно дрожали.
— Ну? — спросил Сергей, как будто уже знал ответ.
— Она сразу предложила, — глухо начал Анатолий. — Без прелюдий. Открыла дверь, улыбнулась и сказала: «Гроссмейстер? Сыграем. Я даю вам фору в ладью».
Он сделал большой глоток.
— А потом она сказала ставку. Если она выигрывает — получает то, о чём в этом отеле говорят украдкой. Проиграть значило не уступить фигуры, а уступить себя.
— Идеальная мотивация, — кивнул Сергей.
— Я так и думал! — Анатолий почти зарычал от бессилия. — Я сел за доску с одной мыслью: «Проиграй красиво». Это же элементарно! Зевнуть ферзя, подставить короля под вскрытый шах… Но я не смог!
Он посмотрел на свои руки, как на чужие.
— Она делает ход. Смешной, слабый. Но в её взгляде — вызов. Не шахматный, а какой-то другой. Каждый её промах был не случайностью, а приглашением. Не в партию, а в унижение. Она играла так, будто наслаждалась тем, что я должен притвориться слабым. Для неё это был фетиш власти. Для меня — гадость похлеще поражения.
Он сжал кулаки.
— Я пытался отдать фигуру, а рука сама делала защитный ход! Это было как пытка. Я боролся не с ней, а с самим собой. Она играла в поддавки, а я не мог не выигрывать! Я поставил мат в двадцать три хода… и почувствовал себя самым жалким идиотом на свете.
Он в отчаянии посмотрел на друга.
— Как? Как ты смог? Как ты заставил себя проиграть, когда всё твоё существо этому противится?
Сергей долго смотрел на него, а потом криво усмехнулся.
— А ты думаешь, это я заставил себя проиграть?
Он наклонился вперёд, лёд в бокале тихо звякнул. В зрачках блеснул странный свет, будто отражение чужой доски.
— Она играет не фигурами. Она играет нами. И в этой партии проигрыш — тоже её ход.
Анатолий хотел что-то возразить, но заметил: на столике между ними лежала белая ладья. Он точно не помнил, кто её туда поставил.