Сидим с Ленкой на кухне. Чайник шипит, кот тырит из тарелки — обычный вечер.
— Вчера он опять опоздал, — говорит. — На два часа. Я ужин накрыла, всё остыло. Сижу, молчу.
Он зашёл, светился — как после йоги, — и говорит:
— Малыш, вижу, ты обиделась. Хочешь, я её заберу?
— Куда заберёшь?
— Сниму, как занозу. Растворю. Всё — чисто.
— Не надо, — говорю. — Сам приходи вовремя.
Он кивнул, вежливый такой:
— Уважаю твой выбор. Хочешь — оставайся в эмоции. Тогда претензий ко мне нет.
И сел есть остывший ужин.
Ленка вздохнула, обхватила кружку ладонями:
— Он так раньше делал… Обнимет — будто душой. И всё, понимаешь, вдруг пропадает. Ни злости, ни обиды, ни слов. Тепло, спокойно — и страшно. Потому что потом не поймёшь, это я простила или меня просто убавили по громкости. Если совсем отпустит — потом слова не скажешь.
Она замолчала, греет ладонями кружку. Я молчу. И вспоминаю другую Ленку — ту, что могла пилить парня за кефир не той жирности, устраивать драмы из-за лайков и дуться неделями.
И думаю: может, её новый парень — не монстр. Может, он просто хирург. Радикальный, но единственный, кто решился лечить хроническое воспаление души.
Она смотрит на меня — ждёт, что я назову его козлом. А я сижу и не знаю, на чьей я стороне.
Потому что весь вопрос в том, где кончается живое чувство и начинается привычка страдать. Когда опоздание на два часа — косяк, а когда — просто повод для войны.
Я хотел что-то сказать, но кот прыгнул на стол, и фраза утонула в чайнике.
Ленка поднялась, взяла нашу остывшую заварку, налила в раковину и сказала:
— Всё, хватит. Заварим новый.
И мне показалось, что не только чай.