Посмотрел тут как-то случайно последнюю экранизацию "Тараса Бульбы". Не
могу сказать, что работа произвела на меня большое впечатление, однако
не скажу и обратного. Много шуму, много крови, много всего такого, от
чего Николай Васильевич, вероятно, перевернулся бы в гробу (обратно на
спину), многим, возможно остался бы и доволен – а черт его, гения,
знает.
В общем, фильм фильмом, а вспомнилась мне от этого просмотра славная
история, не раз слышанная мною от моей неунывающей бабушки, долгих ей
лет безбедной старости.
Дело было в далеком 1967 году.
На тот момент было у моей бабки тридцать прожитых лет за плечами, муж –
молодой актер советского кино (ныне, спасибо Путину, народный артист
России), две комнаты в коммунальной квартире на улиц Кирова (ныне
Мясницкая) и двое маленьких детей пяти и трёх с половиной лет отроду.
Отца своего (ко всеобщей радости) дети видели не часто – тот все больше
пропадал на съёмках и гастролях, а потому те редкие выходные дни,
которые он имел возможность провести с семьёй, считались по умолчанию
праздничными. Впрочем, как представления о семье, так и представления о
празднике у моего непьющего предка тоже были весьма оригинальны. Прежде
всего, под праздником он понимал культурное развитие и духовное
очищение человека, пробуждение в нем патритических и героических
чувств, гражданского самопознания, самоощущения и самоосознания.
Верным подспорьем на пути к достижению данного праздника он и
считал чтение бессмертной повести великого Гоголя.
Далее от первого лица.
Дело было в 1967 году.
Дед вернулся со съемок и решил устроить детям праздник.
С самого раннего утра мы поехали гулять в парк Горького, дети
нагулялись, накатались и наелись мороженого до ощущения полнейшего
восторга, и, чтобы эффект этот не пропал даром, по возвращении домой дед
усадил их на диван и приступил к художественному чтению «Тараса Бульбы».
За свои робкие попытки обратить внимание на возраст детей я была
награждена презрительным взглядом (говорить он не мог – декламирование
текста не прерывалось ни на секуду), и понимая, что не в силах как-то
им помочь, молча направилась на кухню приготовить что-нибудь на обед.
Овощи, фрукты, мясной бульон и макароны полностью завладели моим
вниманием и минут через сорок о присходящем в комнате я забыла. Тем
сильнее было моё удивление, когда в какой-то момент до моего уха стали
доноситься обрывистые и нарастающие крики, свист и улюлюканье,
усиливающиеся с каждой секундой. Через пять минут шум стал настолько
пугающим, настолько интригующе необъяснимым, что игнорировать его уже
было решительно невозможно. Оставив на плите готовый обед, я в три
прыжка преодолела коридор и распахнула дверь нашей комнаты.
Посреди комнаты стоял дед.
Его заграничная в красную клетку рубаха была то ли растегнута, то ли
порвана на груди.
По его небритым щекам текли, сбиваясь с пути и падая на страницы книги,
слезы.
Его мощный, данный от рождения Господом Богом и поставленный педагогами
в театральном училище голос гремел, отражаясь от стен маленькой
комнатушки, и уходил на улицы, легко минуя хрупкий барьер дребезжащих
окон.
На диване в углу комнаты, обнявшись и уткнувшись носами в покрывало,
спали обессиленые дети.
А голос продолжал взрывать пространство, подводя невольных слушателей к
кульминации всего действа – казни Остапа:
- БАТЬКО!! ГДЕ ТЫ!! СЛЫШИШЬ ЛИ ТЫ?! - ревел ополоумевший слуга
мельпомены, вселяя тревогу в души беспечных голубей на окрестных крышах.
- Юра!! Тише! Дети спят!
- ДА И ХУЙ С НИМИ!!!!!!! СЛЫЫЫЫШУУУ!!!!!!!