Бабушке больше не холодно (история не веселая).
Бабушка умерла в феврале, прямо в день своего 77-ми летия. Вообще, жизнь меня часто жалела: когда за кем-то приходила смерть, я почти всегда был в другом месте. Будь-то дед, мои домашние питомцы или друган, покончивший собой. Я видел или трупы, или вообще ничего, но не саму смерть.
Так было и в этот раз. Мы с женой уехали на пару месяцев в Петербург. Она переучивалась на другую медицинскую специальность. Бабушку должны были положить в больницу, рядом был отец. Дело не казалось таким серьезным. Но сначала не могли поставить диагноз, потом, когда выявили пневмонию, то почему-то не положили в больницу (хотя старик с пневмонией это абсолютное показание для экстренной госпитализации), а направили к пульмонологу, которого надо было ждать 20 дней. Тот дал направление в стационар, где сказали, что мест нет. В итоге, когда отец дал взятку места сразу нашлись, но даже так лечить бабушку никто не стал. Ей стремительно становилось хуже, а вместо того, чтобы экстренно отсасывать жидкость из плевры они сделали ФГДС и типа заподозрили рак желудка. На самом деле на вскрытии желудок был идеальным, а врачам просто нужен был повод избавиться от умирающего старика, чтобы не ухудшать статистику. А то сунешься с плевральной пункцией, а человек помрет. И что потом? Показатели попорчены, премий нет, проверки всякие. Ну и кому оно надо? Так и умирала она дома.
И вот стою я перед бабушкиным гробом на кладбище. Народу пришло немного. Я, мать с подругой, отец с женой и четыре заметно маразматичных старушки со двора, для которых отец нанял машину, чтобы хоть кто-то из соседок ровесников присутствовал, ибо сами бы они вряд ли добрались.
А мороз был лютый. Лицо ломило так, что иной раз казалось, будто еще чуть-чуть и по центру лба пойдет трещина. Да еще и ветрина, вечно все усугубляющий на открытых пространствах в феврале.
Бабушка лежала в обычной летней одежде, укрытая прозрачной тканью, наподобие тюли. На лбу была эта православная наклейка, кажется венчик или как-то так (она верила и, помню, маниакально затаривалась святой водой по праздникам, так что хватало на весь год). На лице не осталось жира и мышц. Даже не сразу узнал, до того она была истощена болезнью.
И я тогда почему-то подумал, что бабушке уже не холодно. Вот мне холодно и я стою укутанный в пальто, шарф, прячу красные щеки от ветра за ворот, перетаптываюсь с ноги на ногу. А ей больше нет. Она была одета как в один из тех июньских дней лет 14 назад, когда я жил у нее на каникулах и мы вместе гуляли по двору.
Бабушка родилась в 1940 году. Город в ленинградской области попал в окупацию и из детских воспоминаний в основном бомбежки, голод, немцы, отнимавшие еду у их семьи и огромный снаряд, который упал с самолета в метре от их дома и по какой-то случайности не взорвался и так и пролежал до конца войны. Я даже видел воронку от него. Все три ее старших брата воевали. Один пропал без вести, второй вернулся без половины стопы на каждой ноге (машина наехала на мину), а третий израненный, но, в целом, не инвалид.
В школу бабушка пошла не в семь лет, а в восемь, поскольку из-за послевоенного голода даже не могла встать с кровати. Врач говорил ее матери, что, возможно, она умрет. А когда она все-таки была готова к школе, то не было одежды и мать выменяла где-то сукно и сшила ей платьице, в котором бабушка проходила несколько классов.
В восемнадцать лет она познакомилась на танцах с моим дедом, который служил срочку в части, расположенной в ее городке. Ну а дальше простая советская жизнь: после дембеля они уехали в мой нынешний город и всю жизнь проработали на заводе. А потом у бабушки было двадцать лет нищей российской пенсии в двухкомнатной хрущевке.
Она не была интеллигентом, не писала книг и не размышляла о высоком. Я даже не могу назвать ее развитым человеком. Скорее, типичным советским человеком. Обычной бабушкой. Но я любил ее. Она была со мной с самого рождения. А еще в ее доме никогда ничего не менялось, и каждый раз приходя к ней, я как-будто попадал в детство. Грань между временем стиралась и двери в ее хрущевку на самом деле были порталом в прошлое. Абсолютно все вещи, столы, стулья, серванты и предметы на этих сервантах стояли на одних и тех же местах десятилетиями. Это было какое-то волшебство. Лук в чулках всегда висел за дверью при входе на кухню. Советское радио с одной крутилкой на стене что-то тихо щебетало. Дисковый телефон был накрыт тряпочкой. Несколько моих детских игрушек хранились на крышке старой радиолы «Романтика 106» в декоративной деревянной кружечке. А еще у бабушки было много мягких игрушек на одном из кресел в дальнем углу комнаты. Хотя, я в детстве ничем таким не увлекался, а мою единокровную сестру у нее редко оставляли. Никогда не спрашивал зачем они ей. Но, думаю, это какая-то компенсация за детство, которого не было.
Каждую зиму бабушка жаловалась на то, что батареи «чуть тепленькие». И действительно, у нее дома было холодно. Она ходила в жилетке и шерстяных носках. Однако, с ЖЭКом она не ругалась по этому поводу. Насколько я понимаю, она не верила, что они что-то будут менять. Хотя, у соседей тоже плохо топили, но никто не бунтовал. Советские люди, что с них взять. Боятся начальства. Лучше потерпят. А то будешь возбухать, так тебе еще хуже сделают. Как-то так бабульки размышляли.
А теперь вот бабушке было не холодно. Она лежала в прекрасных летних вещах на уничтожающем февральском морозе. Знаете, а ведь смерть – это так просто. Вот мне холодно, а ей нет, потому что я еще жив, а она уже нет. Вот и всё.
И ничего от нее не осталось. Сорок пять лет на заводе не пощупаешь, не полистаешь, не послушаешь. Человечество этого не оценит и улицу в честь нее никто называть не будет. Вот жил простой человек, индустриальный муравьишка, вот он умер, его тело закопали, большую часть вещей выкинули, а квартирку отец быстренько толкнул. И как и не было тебя.
Так что читайте, читайте суки. Эти строки всё, что осталось от моей бабушки. И я хочу вложить данный текст в ваши умы, чтобы хоть немного продлить память о ней. Чтобы какой-нибудь Васек из Стерлитамака завтра пошел в магазин, увидел какую-нибудь старушку в очереди и вспомнил, что давеча на Анекдотах читал совершенно не смешной рассказ. И пусть вспомнит Васек про Нину Федоровну и ее голодное детство, и ее скучную рабочую жизнь в промышленном городе, и ее унизительную пенсию, и ее ужасную смерть при безразличии врачей, и ее волшебную хрущевку, в которой нравилось бывать ее внуку, и то, что он любил свою бабушку и то, что он много плакал, когда она ушла и плачет над написанием этих строк.
Моя бабушка будет жить в ваших нейронных связях пока вы живы. Я оставлю в этом мире что-то за неё.