Крайним не назначишь
Будет немножко длинно и чуть-чуть с отступлениями, извините, по-другому не получилось. Кто не любит – листайте дальше.
В 1988 году настал мой черёд честно и беззаветно отдать боевой долг славной Родине – ещё СССР. Призывников тогда (не знаю, как сейчас) отсылали на срочную службу по возможности подальше от дома. Наверное, так было лучше для поддержания боевого духа солдат (матросов) той Родины, которая шла к светлому будущему. А может, для пущей безнадёжности – так было легче ломать дух этих духов. Не знаю. Поэтому я поехал из казахстанских степей в Прибалтику. Это хорошо. На флот. Это плохо. (Кто не в курсе, на флоте тогда срок срочной службы был три года; в армии – два). В учебной части г. Лиепая меня теоретичски учили на гидроакустика, а практически – строевому шагу, нерушимости принципа неуставных взаимоотношений и чистке картофеля. Особенно глубокое впечатление оставил во мне белорусский старшина Кондратенко, который любил «в третьей роте поррадок». На одну половину головы он был трахнут этим порядком, а на другую – боксом, по которому он был КМС. Поэтому мы, третья рота, были чемпионами по приборкам до потери пульса, ходьбе строевым шагом, бегу строем в ногу и просто бегу, скорости подъёмов-отбоев и получении люлей. За всю последующую жизнь я не видел психоза, превосходящего этот по масштабности, бессмысленности и (я уверен) скрытым последствиям для обеих сторон. Один оказавшийся слабым москвич после психической подготовки и одного удара Кондрата под дых (по мордам было уже нельзя из-за официальной борьбы с неуставными взаимоотношениями) закатился под кровать в неконтролируемой истерике на хороших десять минут. Потом лежал неделю в санчасти. Но сейчас история не об этом. После учебки я попал на тральщик с портом приписки в Таллине. Можно сказать, это было счастье на несчастье: На фоне перспективы трёхлетней службы попасть всё же на балтийский флот было гораздо лучше, чем на тихоокеанский или (не дай Бог) северный. Про последние два рассказывали исключительно ужасы, и я был рад, что мне не пришлось проверять на себе, насколько они преувеличены. Да ещё тральщик был новый, в сравнении со старыми комфортабельно спланированный, только что вышедший со Средненевского Судостроительного Завода и ещё даже не совсем переданный флоту. Но к тому времени родное государство, которое стало давать слабину как только тень 37-го немного развеялась, после многих лет рассвета застоя, ощутило в полной мере последствия перестройки и гласности. Систему, основанную на лжи, страхе и насилии, Мишка решил лечить отменой лжи, страха и насилия, ни разу не подумав «А чем заменить». А врочем, откуда ему было знать, что надо думать... В полном соответствии с законами логики система стала сильно загибаться. Уже стали исчезать из продажи мыло и зубная паста, и в военной области всё было нисколько не лучше. Так что корабль так никогда и не был передан флоту, а через год предусмотрительно уведён в Севастополь. Прибалтика, как известно, немногим позже вышла из состава СССР.
Кстати, гидроасустическая станция этого тральщика была радикально нового поколения, разработана каким-то таганрогским почтовым ящиком; за время моей службы она так и не подала ни мало-мальских признаков готовности к принятию в эксплуатацию. Были на корабле таганрогские настройщики-электронщики. Пили спирт. Однажды, когда электронщики были с утра трезвые, я даже участвовал в настроечных работах – грёб веслом в шлюпке, опускал алюминиевый шар в воду на n-ную глубину. Но на этом всё и закончилось. А видеомагнитофон, предназначенный для просмотра учебных фильмов на мониторах гидроакустической станции, находился дома у старшины команды мичмана – то ли для сохранности, то ли во избежание злоупотреблений. Иногда он его приносил на неделю-две, и откуда-то появлялись кассеты американских боевиков, и мы их ночью смотрели. А однажды даже смотрели легально всей командой, с благословения (!) замполита, ужастик «Чужие» на какой-то праздник. Но я опять отвлёкся. Тральщик без гидроакустики – это почти как снайпер без глаз. Мы, гидроакустики, были как водители без автомобиля. Я всю службу нёс наряды на посудомойке, камбузе и посыльным, а по совместительству был почтальоном и немножко фотографом. Картина маслом «СССР в предсмертных судорогах, реальный сюрреализм».
Перед переходом из Балтийского в Чёрное Море личный состав затачивался под перспективу перехода и смены порта приписки. Так случилось, что вместо угрюмого и спокойного помощника командира – грузного каплея после сорока, появился ретивый-перспективный и трескающий по швам от избытка сознательности и усердия службы на благо Родины старлей недотридцати спортивного сложения. Взлетал по трапам аки лань и дышал яростью на сепаратистские течения в Эстонии.
По этой же струе комплектации состава появился мичман боцман, средний по колоритности украинец; по национальности – одессит. При телесной внушительности не доходя до Тараса Бульбы, но очень его напоминая, он был мореманом от слова «насквозь». На груди имелась татуировка акулы, на плече – русалки, и общее мнение было таково, что сидельное место зарисовано ракушками (не могу подтвердить – не видел). В остальном он вёл себя соответственно своей национальности (интересно слушать) и не был особенно эмоционален, зато чрезвычайно стрессоустойчив, а ещё любил ходить в свободное от службы время на стенку (на землю, в город) и возвращался часто очень уставшим и поздно. Но шёл ровно. (Настоящие мореманы всегда ходят ровно.) В отличие от многих своих коллег по званию, придурком не был, и его люди его вроде уважали. Так как я числился гидроакустиком, то прямых контактов с боцманом не имел, кроме одного – он был командиром моего боевого поста, который я занимал по какой-то там (уже забыл какой, кажется, аварийной) тревоге. То есть по этой тревоге я переставал быть гидроакустиком и сбегался с другими людьми к местонахождению поста (столовая команды). Там мы отчитывались в говорилку «Боевой пост в составе», а потом ждали вводных. Основным назначением поста была борьба с водой и пожаром, поэтому вводные были в основном типа «Заделать пробоину там», «Потушить пожар этам». По ночам, когда тревоги были не для отработок, а так, потому что кому-то из начальства в гавани захотелось, то вводных не следовало, и после отбоя тревоги все, вяло матерясь, шли досыпать.
Во время очередной такой тревоги, которую сыграли где-то около 3-х часов ночи, мы по привычке собрались в столовой. Боцмана между нами не оказалось, но так как на тот момент всех интересовало только одно: «Когда опять поспать», то о составности поста отчитался матрос Такойто, и мы стали ждать отбоя. До сих пор всё было как всегда. Не смеркалось, скоро утро, всё как всегда. Но через некоторое время в столовую вступил пом, и с этого момента стало необычно. То есть мы, конечно же, построились, матрос Такойто о готовности, конечно же, отчитался, но с какого перепугу пом сейчас и здесь? Пом был краток: «Вводная: Пожар в каюте четырёхместной мичманов по левому борту. Горит койка боцмана.» Я никогда не отличался особой сообразительностью. А ещё этот режим «ночное энергосбережение»... Мой мозг не хотел сложить два и два, и впал в ещё больший ступор. Но ноги уже делали своё – я бежал раскатывать шланг, подключать, присоединять, тушить; это была моя обязанность в таком случае. И хотя я кожей чувствовал доселе невиданный интерес окружающих (особенно пома) к моим действиям, в душе всё же слабо лелеялась иллюзорная надежда, что насос, может быть, не включен, и всё, как всегда, обойдётся иммитацией. В общем, я недогонял от слова «совсем». Моя надежда, конечно, не оправдалась: когда я открыл кран в начале шланга, шланг надулся очень серьёзным давлением. (Позже я узнал, что ответственному за включение насоса было экстренно доложено о нестандартности ситуации, и он отнёсся к информации ответственно.) Тогда надежда переместилась на тот кран, который в конце шланга. Я стоял перед (нижней) койкой боцмана в полной готовности, ноги на ширине четырёх плеч (чтоб не сбило от напора), шланг надут, кран закрыт, направлен на койку, где лежало тело. Блаженно-совершенную безмятежность на лице нарушали только усы, крупно подрагивавшие в такт низкотональному музыкально-заливистому смачному храпу. Меня останавливали две мысли: «Струя может пробить слой жира и мяса, и отбить внутренности, а если в голову, то совсем отсинит голову» и «Кому потом убирать воду?» Сияющий от предвкушения пом подошёл и упёр меня в смысле «Чо тормозишь? Вводная ясна!». Я слабо пытался прикрыться в смысле «Может, уже потушил?». Пом не стал настаивать и открыл кран сам в моих руках.
Я устоял, меня не сбило. Но сказать, что у меня был полный контроль над струёй, нельзя. Пройдясь по телу, струя вскользь задела голову, не хило приведя её в движение и смыв безмятежность с лица, задержалась на подушке, описала дугу и вернулась на тело, почти заставив его резонировать. В этот момент я закрыл кран, догадываясь, что эффект достигнут и жажда утолена. На этот раз я догадался правильно: акула укусила русалку, и тело мгновенно оказалось стоячим. Особенно стоячими стали усы – от слова «дыбом». А ещё были впечатляющими глаза – они стали очень большими и вращались сначала вокруг своей оси, но по мере того как во взгляде к ужасу стала примешиваться осмысленность – на ожидающего меня, медленно к триумфирующему пому, и дальше через собравшийся на спектакль народ опять через меня к пому. Докладывать об успешной ликвидации пожара я забыл – зачем портить такой исторический момент... Глаза медленно переставали вращаться, и в них обоазначилось определённое понимание ситуации. Мхатовская пауза... Но громовой развязки не последовало. Через не более чем пару секунд на посвежевшее лицо боцмана легла некая смесь из «а мне пофиг» и «а вот фигвам», и он полез на верхнюю койку под торжествующий монолог пома о боевой готовности и её завсегдашнем враге – разгильдяйстве личного состава.
Закончилось всё как всегда: сыграли отбой тревоги, воду пришлось убирать угадайте кому, и все пошли спать. Преамбула, о которой мы на момент тревоги не могли знать, была такая, как Вы уже примерно догадались: Боцман вернулся с очередной гражданской ходки на стенку около 2-х часов, в этот раз ещё сильнее чем обычно уставший. Около 3-х сыграли тревогу. Пом пошёл проверять, все ли поднялись. Но даже его рьяная ретивость о боевой готовности оказалась бессильна перед усталостью боцмана: он-таки не пришёл в сознание. Пом был разочарован так сильно, что... дальше Вы знаете.
Больше всех безвинно пострадавшим оказался товарищ боцмана по каюте, тоже мичман, который до 2-х ночи стоял дежурным по кораблю, и хотел, сменившись, поспать до утра, но помешала тревога. После тревоги он хотел поспать ещё сильнее хотя бы оставшиеся полтора часа, но, пришедши с тревоги, нашёл свою койку занятой телом боцмана. И, конечно же, он не смог (или не рискнул?) его разбудить, а тем более скинуть. Освободившаяся койка тоже не входила в рассмотрение, потому как мокрая. Последний вариант – кают-компания – оказалась плохо пригодной для досыпа. После всеобщего подъёма неспамший товарищ долго читал боцману монолог в смысле «Ты виноват, что я ваще не спал». Тот отреагировал в стиле своей стрессоустойчивости: «Если кто-то виноват, и нет крайнего, то его надо назначить. Меня крайним никто никогда не назначал и не назначит.» Сказано это было ровно, без выражения, как обычно... По отношению к своему товарищу боцман был однозначно неправ. Но на месте его товарища я тоже не знал бы, что делать.
Ко мне боцман претензий не имел, понимая ситуацию, а только спросил меня, получилось ли у пома вытащить его на тревогу. На что я должен был справедливо признать, что в конечном итоге, конечно же, нет.
P.S. Летом 89-го советское правительство решило, что такая большая армия (флот) нам не нужны. Поэтому всем студентам дневых отделений высших учебных заведений, прервавших учёбу для исполнения боевого долга, разрешили по домам. Я был безумно рад покинуть это царство долбоклюизма на полтора года раньше чем «положено», и сразу после перехода в Севастополь в сентябре поехал домой в казахстанскую степь.
В жертву литературности стиля рассказа были принесены только мелкие детали; сами же события повествования абсолютно реально имели место и были правдиво освещены.