Поиск по автору:

О ЛЮБВИ

Пишу Вам, дражайшая Ольга Павловна, отнюдь не из тех соображений, что
длительное мое молчание может заставить Вас беспокоиться о скромном
слуге Вашем, но от того, что сердце мое ноет и томится в роковой разлуке
и долгие часы одиночества терзают меня, будто не виделись мы долгие
годы.
Едва забудусь--вижу пред собою образ Ваш, вьющиеся локоны, очерчиваюшие
карандашом художника нежный профиль, нежные плечи, достойные поцелуев
Джакомо Казановы... Почти чувствую Ваши тонкие пальцы. Они, словно
теплый ветер, ласкающий глупца, сгорающего на песках всех пустынь мира.
И я люблю его, этот прохладный воздух.
Я помню Ваш взгляд, и Вашу мягкую, женственную, но по-детски забавную
улыбку, вижу, как она играет со мною... Стоит мне закрыть глаза, как
тысячи воспоминаний начинают свой танец, и я вижу все как наяву.
Чувствую ваш гибкий стан, прильнувший к атласным простыням,
прикосновение бархата кожи, от которого хочется плакать в немом
восхищении, , я чувствую Ваше дыхание, и оно чувствует меня, я знаю...

Когда я нежно провожу кончиками пальцев по этим ногам, мне кажется, что
нет ничего под этим небом более совершенного....
Да, кажется, походу. Чота я разошолся. Оля, не буди, я уже подрочил.

© Печ (Творческое Кафе - www.creolit.ru)

Подвиг Гастелло

Жизнь Мишу не щадила, всегда подкидывая ему лажовые варианты. Я иногда
начинаю думать, что он таким и появился на свет—ушастым, грубым и
нетрезвым, и избавившись от ограничивающей передвижения пуповины, первым
делом пополз к медицинским шкафчикам за похмелюшкой. Ну, матерился,
естественно, страшным образом. Да, бороды только наверное, еще у него не
было, хотя не могу себе этого представить. Наверное, все-таки была
борода, только маленькая совсем, младенческая.
Первые шаги Миша совершил в доме дедушки-авиаконструктора, чем навлек на
себя дедушкину немилость. Миша, как человек с самого нежного возраста
очень целеустремленный, ходить просто так считал ниже своего
достоинства, и передвигался только для того, чтобы пометить территорию.
Он бы и чем-нибудь другим занялся, но по молодости умел только ссать и
срать. По крайней мере, только эти его способности бросались в глаза
окружающим родственникам. Особой любовью младенца пользовался мохнатый
ковер в дедовой комнате, предполагали, что это из-за уникальной
дороговизны оного, а так же в силу невозможности быстро избавиться от
запаха. Ковер этот к Мишиному калу относился очень дружелюбно, зачастую
так не хотел с ним расставаться, что нежные катушки приходилось вырезать
вместе с ворсом. Глядя, как лысеет на глазах персидский шедевр, дедушка
бессильно скрежетал вставной челюстью и строил планы мести. Старческий
мозг в итоге не выдержал многократных перегрузок и деда увезли в дурку.
НО! Как человек старой закалки он и там не прекращал помнить о любимом
внуке. Результатом вышеописанных обстоятельств стало следующее.
Когда Мише исполнилось пять лет, он к удивлению родственников и себя
самое обнаружил, что умеет читать. Как-то вот неожиданно совсем: бились
с ним, бились—никак не научится Миша грамоте, а то вдруг РАЗ и зачитал.
Предполагаю, ошибкой педагогов был неправильно подобранный учебный
материал. "Ма-ма", "мо-ло-ко" и "зи-ма"–это отстой для сопливых, на
который Мишин мозг не был запрограммирован изначально. Но стоило ему
увидеть на заборе слово "ХУЙ", все сразу встало на свои места, процесс
пошел заебца.
В общем, как только дед узнал там у себя в санатории для самых умных о
Мишиных успехах, он тут же прислал ему в подарок книжку про подвиг
Николая Гастелло. Из книжки любознательный Миша почерпнул информацию
примерно следующего содержания.
Гастелло был
а) летчиком
б) героем
в) человеком с тонкой душевной организацией
И пулеметов Гастелле на самолет не давали, потому что запросто мог из-за
чего-нить расстроиться и всех нахуй вальнуть.
С этого момента Мишина жизнь потекла в соответствии с планом именитого
дедушки-авиаконструктора, явно намереваясь бросить якорь там же. Отрок
конкретно поехал на самолетах, собирая их поначалу из подручных
материалов (подушек, стульев, белья и спящего родителя), чуть позже из
конструктора (такой конструктор, епта—сорок дырявых металлических палок
и мешок болтов с гайками, помню-помню) а в прыщавом возрасте уже из
импортных пластмассовых деталек. Итог всегда был один—созданный
кропотливым трудом самолет с ревом разбивался опять же подручными
средствами. Родитель обычно оказывался в эпицентре аварии и его
приходилось оттаскивать от истекающего клюквенным соком Михаила всей
дружной семьей. Вот так, загадочно исказившись в креативном Мишином
мозгу, легенда о славном летчике получила новую жизнь. В сознании этого
человека Гастелло каждый раз вылетал на новом самолете только затем,
чтобы этот самолет угандошить. Летчик-испытатель он был, Николай
Гастелло.
Но хуже всего приходилось дачникам, которых Миша радовал своими визитами
каждое лето. С утра, едва продрав поросячьи глазенки, Михаил вылетал на
Геройский Подвиг. От дачного участка Мишиных предков до ворот перед
железнодорожным переездом было около полукилометра. С десяти тридцати до
десяти пятидесяти пяти эти пол километра были смертельно опасны для
всего живого: Миша выруливал из калитки с растопыренными верхними
конечностями и, утробно завывая, набирал скорость. Надо сказать, что был
он ребенком тучным, но необычайно мобильным, то есть при грамотной
подаче себя родимого мог выбить дух из годовалого теленка. И вот это
чудо вылетает на ежедневный карательный рейд. Птицы падали оземь и
собаки рвались прочь с пути, сшибая придорожные деревья, что уж говорить
о полоумных бабках вкупе с местными алкашами. Лучше ничего не скажу, а
просто многих помяну. Помолчим.
Короче, если кровавому Гастелле где-нибудь на небесах не нужны были
жертвоприношения и путь Мишиного следования к воротам оставался чист, он
со всей дури въебывался в эти ворота. Для чистоты, так сказать,
эксперимента и дабы не грешить против исторических фактов. Ума, как не
сложно догадаться, подобные манипуляции Михаилу отнюдь не добавляли.
Годы летели, а с годами, как известно, люди либо взрослеют, либо
становятся старше. Про Мишу—это второе. Борода его заколосилась, мат
поломался и окреп, желудок растянулся и адаптировался к изумительным
коктейлям, каждый из которых, по мнению глупых медиков, был смертельно
ядовит. Мишины шасси, подворачиваясь и скользя, вкатились во взрослую
жизнь.
Однажды ни с того ни с сего как-то вдруг оказалась на той самой именитой
даче вся наша веселая орава. Незадолго до этого на Мишин участок
забрались какие-то малолетние балбесы, выломав из двери дома кондовый
замок (мне их прямо жалко—столько провозиться с замком, чтобы узреть в
итоге старую раскладушку, ящик с пустой тарой и кучу крысиного дерьма на
столе... пацаны, не отчаивайтесь, у вас еще все впереди!). Посему дверь
надлежало временно заколотить, дабы вонь из дома не распугивала соседей.
Закупив по дороге три доски "Старой Москвы" и восемь литров гвоздей, мы
прибыли на место уже достаточно уставшими. Пока выбирали подходящий
молоток, куда-то пропали оставшиеся гвозди и одна доска, к тому же начал
накрапывать противный такой подленький дождь, окончательно смывая с нас
наваждение, и вскоре мысль о "поработать" уже казалась остроумной. Не
знаю, я смеялся.
В общем, бросили мы безумную эту затею и уселись на крылечке среди
уютных пластиковых стаканчиков. В течение последующего часа Миша спорил
со стихией, кто дурнее. Небо на землю ливень стенообразный—нннааа!!!
Миша стакан в гланды—хуяааак!!! Небо ветром по Мише—шшаааа!!! Миша еще
стакан—хуяааак!!!
Когда до грома с молниями дело дошло, Миша уже был на конкретном
подъеме, если не сказать больше. Вот тут это и случилось. В тот
целлофановый пакет с овсянкой, что занимал его внутричерепное
пространство, ударил направленной струей мощный мочевой поток. Если
сравнивать с цунами, баллов, походу десять, не меньше. Миша выпучил
глаза, шарахнулся в сторону, потом заорал "Сукиии!!! " и куда-то
припустил. На крыльце воцарилось спокойное молчание. Было очень похоже
на посиделки в каком-то английском клубе: все сидят, попивают
интеллигентскую дрянь и думают о Мише. Потом кто-то грустно констатирует
" А погода портится...". "Даа,-отвечают ему в унисон-развезет опять, не
пройти...". "Дааа...".
Надо вот тут мне совершить маленький экскурс в историю. Дело в том, что
книжка про Гастелло—это уже второй дедушкин подарок. Нет, знаковым,
конечно, был именно он, но за пару лет до него был еще один. Штурвал.
Реальный штурвал от самолета. От какого именно я сказать затрудняюсь,
ибо не знаток вовсе, но девайс место, несомненно, имел. Дед Мишин по
доброй отечественной традиции пиздил с работы все, что только можно было
спиздить, кроме, разве, пулеметов, в чем, кстати, я не совсем уверен. Но
Мише пулеметы были ни к чему, ибо Гастелло. Короче, был этот штурвал
присобачен юным Михаилом на верхушку самой нивротъебической березы с
загадочной целью, которая раскрылась перед нами в тот дождливый вечер.
Представьте—ливень с ветром, гром грохочет, все удовольствия типа. И в
ослепительном блеске молний огромная туша нашего героя, подобно
Человеку-пауку карабкается к вожделенной вершине. Завораживающее
зрелище. Спустя пятнадцать минут Миша был уже на середине пути. Бедное
дерево раскачивалось под жестокими ударами ветра, а вместе с ним
колыхалось и Мишино тело, придавая картине некий сюрреалистический
колорит. Чем выше он поднимался, тем тоньше становился ствол (что
логично). На искомой высоте, по моим прикидкам, – не толще батона
докторской колбасы. За пару метров до штурвала амплитуда Мишина
составляла около метра и на ум приходили ассоциации с красными флагами
на первомайской демонстрации—красная куртка мотылялась из стороны в
сторону и до нас сверху доносились обрывки торжественного монолога.
Добравшись до штурвала Миша вцепился в него обеими руками. Он орал диким
голосом, давил воображаемые педали и грозил германским летчикам пудовым
русским кулаком, ежесекундно рискуя внепланово катапультироваться. Гроза
припустила еще хлеще, ливень накрыл мир плотной пеленой, молнии
прошивали небо и землю, а в центре этого буйства был такой маленький
отсюда Миша-Гастелло, который нес сквозь черные тучи Великий Геройский
Подвиг.
Когда небо выдохлось, осознав, наконец, собственную никчемность, Миша
начал спускаться. Спускался он неудобно, действуя только одной клешней,
подолгу отыскивая под ногами опору, соскальзывая с мокрых веток и
припадая к стволу. Медленно, но верно миновал треть дерева, потом
половину, еще четверть... Кое-кто из неиспорченных жизнью уже начал
подозревать, что на землю Миша спустится благополучно. Придурки. Не
люблю я таких людей—такой светлый наивняк обычно все и обламывает.
Стоило кому-то из этих громко крякнуть "Заебись, я думал он ебнется",
как Мишины шестеренки встали на притертые места и он прыгнул. Эти десять
метров и две секунды полета я запомнил на всю жизнь: красная куртка,
рвущаяся вверх, выпученные Мишины счастливые буркала и крик "Нашиииии!!!"
Я реально обтрухался. Как сейчас помню—крик "Нашиииии!!! " и моя мысль
"Я обтрухался, пиздец". ебнулся Миша всем пластом рожей в землю,
взметнув шикарную кучу грязи. Земля вздрогнула от могучего удара и тоже
серанула жиденьким, хотя может, это кто-то из наших был, кто, сука, не
признался потом, но звук я реально слышал.
Минуту мы стояли в ахуе.
То есть в ахуе просто.
То есть пиздец.
Потом осторожно подошли к месту катастрофы. Миша лежал, раскинув мощные
длани вокруг себя, красная куртка была целиком и полностью покрыта
грязью, а в правой руке, сжатой намертво в кулак, сиял белым светом
штурвал.
Мы все еще стояли, не в силах вымолвить ни слова, когда Миша встал,
обтер лицо и сказал "Вот так, бля, пусть знают, мрази! "
Мы все еще стояли, когда Миша взял оставшуюся бутылку и стал гулко
хлебать из горла.
Мы все еще стояли, когда Миша сказал нам " А когда катапультируешься —
главное дернуть кальсон".
Потом Миша пошел в сельпо за водкой, а мы остались. Кто-то потому, что
не мог ходить, кто-то потому, что впал в депресняк, а я потому, что надо
было стирать штаны. Я ведь обтрухался, я говорил.
© Печ