Не мое, но удержаться не смог, чтобы не процетировать. Наслаждайтесь.
Анальная трагедия
1984 год, поздняя осень, Приволжский военный округ, мотострелецкая
дивизия, я сержант, мое подразделение — взвод регулировщиков
комендантской роты. Задача взвода на случай войны — шустро забегать на
мотоциклах вперед и полосатыми палочками показывать нашей грозной
дивизии, где противник. Дивизия тыловая и сильно пьющая. Комдив
приезжает утром в штаб искореженный бодуном, его скоренько поправляют, и
через полчаса из окон штаба уже доносится любимая его песня —
"Черемшина". Любимый его племянник служит в нашей роте водилой
грузовика. Он тоже нездоров с утра, так как позавчера прямо в гараже
насмерть запорол двигатель своего "Урала", и бурные поминки еще не
кончились. Наш взводный, предпенсионный сорокачетырехлетний прапорщик,
обычно выглядящий на семьдесят, сегодня выглядит на все сто, ибо в
утреннем бреду похмелился не из бутылки, а из какой-то колбы с
неизвестной науке жидкостью. Водитель санитарной машины нашей роты
только что получил богатый посыльняк от своей украинской мамы, и мы
кушаем с ним горилку, наливая оную из резиновой грелки в кружки и
закусывая сваренными в ведре голубями, которых по моей личной просьбе
наловил на чердаке казармы выдрессированный мной кот Борман. Водитель
пьет просто так, исходя из наличия, а я конкретно заливаю пожар души. От
меня только что уехала прибывшая навестить подруга, я весь в
раздерганных чувствах и, как сейчас говорят по ящику, имею право. В
общем, готовность дивизии хоть и не боевая, зато полная. Если враг
нападет, мы стрелять не будем. Мы просто хором дыхнем.
Но все тихо. Соседи-китайцы не беспокоят, американцы на той стороне
глобуса крепко спят, поэтому вставшая перед нами проблема носит сугубо
мирный характер. Из полковой столовой дежурный прапор приводит в
санчасть солдата-повара и сообщает, что у того вроде дизентерия.
Страшное дело. Если не принять меры — обдрищется целый полк. Прецеденты
были. Дежурный оставляет солдатика и уходит. Мы с водителем санитарной
машины в ступоре. Воскресенье, ни сестер-качалок, ни врачей-офицеров в
санчасти нет. Терапевт старший лейтенант Ж. , по слухам, сидит на
офицерской губе. Во время последнего запоя он, будучи остановлен на
улице военного городка патрулем, сообщил начальнику патруля, что
является резидентом ЦРУ в нашей дивизии. И очень громко утверждал то же
самое, сидя в камере. Вообще довольно эксцентричный был офицер. В
среднем раз в неделю хватал меня за пуговицу и читал в лицо одни и те же
стихи.
Ты Евгений, я Евгений.
Ты не гений, я не гений.
Ты говно, и я говно.
Я недавно, ты давно.
Далее. Есть еще старший лейтенант Юрий Федотыч Долгорукий, тоже
терапевт, но его тоже нет. Имя громкое, сам тихий и невоенный какой-то,
мучался в армии, хотел уволиться, но тогда было невозможно, поэтому пил
тихо и одиноко. В данный момент где-то за пределами части. Полная его
противоположность, бравый капитан С. , начальник санчасти, тоже
отсутствует. Он-то молодец, в любом состоянии людей лечить может.
Однажды в новогоднюю ночь видел, как они с супругой возвращались домой с
праздничной елки в Доме офицеров. Супруга, колеблемая ветром, шла сзади,
держась за полу его пальто, а он передвигался на четвереньках. И
предупреждал ее о препятствиях.
В общем, никого из медперсонала нет. Кроме меня. А я — очень странный
воин. У меня единственного в роте автомат АК-74Н с новейшим ночным
прицелом НСПУ. У меня зрение минус три с половиной, а в сумерках я вижу
совсем хреново. Отцы-командиры долго думали, кому бы вручить такое
крутое оружие. Чтобы вручить его именно мне, им перед этим надо было
очень крепко напиться. За мной также закреплен армейский мотоцикл МВ-650
с двигателем в 38 лошадиных сил. По паспорту. А по жизни двигатель
кто-то давно пропил, и поэтому я если и водитель, то не мотоцикла, а
сверхтяжелого зеленого велосипеда с коляской. Но! В военном билете у
меня написано "санинструктор". Хотя в учебке, помнится, мы больше мыли
полы и бегали по жаре в противогазах, а потом судьба вообще напялила мне
на бошку белую каску регулировщика. Так что медицинского опыта у меня
меньше, чем у матери Терезы сексуального. Сидим с водителем санитарной
машины, в недоумении чешем репы. А повар, дождавшись, когда ушел прапор,
вдруг стал клясться, что никакого поноса у него нет, это гад-прапор
хочет кинуть на его честную жопу тень, дабы выпереть его из столовой, а
туда поставить своего земляка. Мы с водителем в это время допиваем
остатки и из состояния недоумения приходим в легкое изумление. И
водитель мне говорит:
— Ну, не знаю.... Ну, отведи его в госпиталь. У тебя ж пропуск
круглосуточный в городок.
А я веселый, но память не потерял. Одиннадцать раз уже в комендатуре на
бетонном полу куковал трезвый и с пропуском. А веселого патруль поймает
— так вообще не доведут, за первым же углом на фрикадельки покоцают. И я
говорю:
— Не... Лучше я Шнурка попрошу. Может, отвезет.
Шнурок — водитель начальника штаба. У него "уазик" всегда под парами.
Опять же в медицинском смысле он человек опытный. Только за время службы
в армии только триппером четыре раза болел. В общем, накренил я тело
вперед и пошел огородами до Шнурка. Не нашел. Долго искал. И поэтому,
вернувшись, застал лишь финал трагедии. А в кульминации было вот что.
Водитель санитарной машины сидел-сидел, смотрел-смотрел на повара и
вдруг говорит ему:
— Ты это... Раздевайся давай.
Повар говорит:
— Зачем?
Водитель говорит:
— Ну, это.... Потому что врач. Я. И щас это... Сделаю из тебя анализ.
Повар говорит:
— Не надо.
Водитель говорит:
— А по тыкве?
Повар говорит:
— Не надо!
Водитель говорит:
— Лады. Сперва по тыкве, потом анализ.
Короче, убедил его. У него аргументы здоровые такие были, в рукавицы
едва влезали. Повар штаны снял, на кушетку лег. Водитель из алюминиевой
проволоки нужную загогулинку легко скрутил, ватку на нее намотал. Все
чин чинарем, как в лучших клиниках Лондона. Засовывается в попу,
вынимается из оной с материалами для анализа. Он ведь санитарную машину
же водит, насмотрелся, опыт-то перенял. Халат с вешалки даже снял, на
себя напялил. Перчатки натянул, фонендоскоп на грудь повесил — ну чистый
доктор. И чисто так по-докторски эту загогулину горизонтальному повару —
раз! — и всунул. А потом — раз! — а она обратно не лезет. Потому что
слегка ошибся. Проволочную загогулину не круглым концом ему впихнул, а
раздвоенным. Она туда почему-то нормально, а обратно совсем никак. А я,
пока шел, про Шнурка забыл, а про подругу вспомнил. С темы сбился. И с
курса тоже. Вдоль дивизионного забора иду и стихи бормочу, сочиняю. Весь
такой в поэзии, в рифмах. Кровь-любовь... Жди-дожди... Иду-бреду себе,
тоска по подруге такая светлая, осень такая желтая, болдинская... Сирена
дивизионная такая громкая... Чего-то вдруг заорала. Нет, не сирена. О,
опять. Блин!!!
Прибежал, когда у одра человек пять уже собралось. Регулировщиков. У
каждого своя идея насчет выхода из ситуации, и они по очереди эти идеи
осуществляют. Повар орет. Водитель санитарной машины сбрасывает халат,
снимает перчатки и моментально растворяется в воздухе. Повар вопит. Я
сую себе в пасть полпачки сигарет, быстро жую и кричу, чтобы кто-то
сбегал в штаб, чтобы позвонили в госпиталь, чтобы прислали "скорую".
Повар встает и с заводным ключиком в жопном месте пытается покинуть
пыточное помещение. Брюки почему-то держит высоко над головой. Бежит
очень медленно, широко расставляя ноги. В коридоре санчасти сталкивается
лицом к лицу с приведшим его прапором. В ужасе разворачивается. Прапор
видит торчащий из жопы подчиненного посторонний предмет и падает ничком
на пол. Ноги его конвульсивно дрыгаются. Тут же на арене откуда ни
возьмись появляется начальник санчасти капитан С. и, кинувшись к
прапору, начинает оказывать ему помощь. Глядя на это, падают
регулировщики. В это время я давлюсь табаком и принимаюсь кашлять. Рукой
показываю, чтобы стукнули по спине. Они не могут поднять руки. Начинаю
задыхаться. Ко мне медленно подходит анальный страдалец и со всей силы
ударяет. В живот. Я в ответ плююсь табаком. Его хватают. Мне стучат по
спине. Я прокашливаюсь. А у него выпадает из жопы чертова загогулина.
Занавес.
Через два дня я написал свой первый рассказ. И послал его в "Юность". А
"Юность" послала меня в жопу. Но я уже точно знал, чем займусь.