Было это в 1984 году. Я тогда служил в военно-строительном батальоне
Туркестанского Краснознаменного военного округа. Пертурбации первого
времени ("период взаимного позиционирования", как сказал бы Татарский)
давно закончились, и большая часть мозгового труда = солдатской смекалки
тратилась на решение простой задачи: найти что-нибудь пожрать и/или
заныкаться подальше и поспать.
Часть наша заслуженно была на хорошем счету, поэтому к нам часто
привозили проверяющих разного уровня - и своих, из строительного
управления, и больших начальников из Москвы. Командир части – узбекский
татарин (или татарский узбек), мы его звали неоригинально "батя" – был
мужик тертый, состоял депутатом райсовета и по средам пил чай с
аксакалами махалли (так называется микрорайон в Узбекистане), проверок
не боялся, а поставил дело по-хозяйски, основательно и солидно.
Проверяющих водили по жаре, показывали им сначала казармы и
спортгородок, затем – прохладную библиотеку и библиотекаршу Розу, а
потом накрывали дастархан (это слово очень нравилось москвичам) в
отдельной комнате солдатской столовой, под фикусом. Гости съедали казан
плова под соответствующее количество водки и отбывали восвояси.
Об одной такой проверке я и хочу рассказать. Какой бы незаметной на
посторонний взгляд она ни была, в моей жизни ее влияние огромно. В тот
день я начал – не думать, нет, врать не буду, но задумываться. А человек
задумавшийся, homo conceptis, это совсем не то, что человек бездумный,
homo sinecensis, это вам каждый скажет.
Так вот. Июль 1984 года. Вторник. Про грядущую неожиданную проверку, как
это в Советской Армии водилось, знали еще за неделю, поэтому все, что
нужно, покрасили и побелили в воскресенье. С подъемом подняли всю роту,
дедушек выгнали досыпать за казарму, молодежь выровняла одеяла и
табуретки, ну, вы знаете. Когда часть увезли на работу, в казарме
остались трое: я – дежурный по роте, мой дневальный и старшина, старший
прапорщик Абдуллаев (по-моему). Фамилию его точно не помню, зато помню
кулак размером с узбекскую дыню. Старший прапорщик Абдуллаев (пусть
будет Абдуллаев, все равно никто настоящую фамилию не знает) никогда
никого не бил – боялся прибить. Да это и не требовалось: в его
присутствии всегда все было в порядке, чисто и прибрано (а чего еще
старшине нужно).
Вернемся в наш вторник: дневальный вымыл пол, полил цветы (был однажды
конфуз – майор из штаба округа палец сунул, а в горшке сухо), поправил
подшивки "Красной звезды" и "Правды" (капитан из политуправления любил
придираться к рваным краям – а где солдатику еще бумагу взять?) и замер
на тумбочке. До проверки оставалось минут 20, комиссия еще в первой роте
рыбками в аквариуме любовалась, и мы со старшиной пошли мыло по
тумбочкам раскладывать.
Лирическое отступление для неслуживших в СА: считалось, что боевой дух
военного строителя на высоте, если у него (1) ровно заправлена койка,
(2) в тумбочке лежит кусок мыла, и (3) в кармане – блокнот с гимном СССР
на первой странице. Дальше в блокноте может быть что угодно. Там даже
может вообще ничего не быть, а страница с гимном может быть
единственной, но эта триада была залогом нашей непобедимости. По крайней
мере, в нашей части и в глазах проверяющих (до Розы. После библиотеки и
до отъезда в глазах проверяющих была только Роза).
Но я отвлекся. Как известно, солдат – существо беспечное и
легкомысленное. Поэтому мыла ему, хоть и положено по куску в месяц,
сразу давать нельзя: он пойдет в первый раз умываться, да там и оставит.
А завтра снова к старшине: дай мыла! Так что мыло наш старшина рубил
топором на 4 части поперек, а потом каждую четвертинку – еще пополам.
Этот кусочек и выдавался в бане в четверг. Сэкономленные килограммы мыла
шли банщику городской бани, который их продавал по полтиннику
обывателям. Всем было хорошо. Но ведь проверяющему из Москвы этого не
расскажешь – у него своя задача: найти недостаток и отчитаться. Вот и
пошли мы со старшиной раскладывать мыло по тумбочкам, по 4 куска в
каждую, по числу пользователей, так сказать.
Итак: в 12:20 мы с товарищем старшим прапорщиком Абдуллаевым прошли по
казарме. Я нес коробку, а он доставал из коробки по 4 куска мыла и лично
раскладывал по тумбочкам. В 12: 35 в казарму пришла Проверка (приезжий
полковник, местные майор и капитан). Приняв мой рапорт, Проверка
перелистала подшивки газет, сунула палец в цветочный горшок и осмотрела
тумбочки. В 12:45, на выходе, уже кося глазом на библиотеку, полковник
сказал: "Да, порядок, ничего не скажешь. Только вот как они у вас без
мыла моются? " и, не дожидаясь ответа, удалился.
Конечно, мы с Абдуллаевым бросились к тумбочкам. НИ В ОДНОЙ ТУМБОЧКЕ НЕ
БЫЛО НИ ЕДИНОГО КУСКА! Товарищ старший прапорщик даже не ругался. Он был
человеком справедливым и понимал, что ни я, ни дневальные 170 кусков
мыла собрать и спрятать не могли – мы были все время рядом с ним. Окна
все заперты, дверь в казарме одна, перед ней – дневальный. ВСЕ.
Собственно, на этом история заканчивается. Служил я еще год, были и
наряды, и проверки, но ничего такого больше не случалось. Я не знаю,
куда делись три с половиной килограмма мыла из казармы в июльский
вторник 1984 года. И никто не знает. Беда в том, что после этого случая
рухнула моя личная картина мира с ее материализмом, борьбой за мир и
всеми прочими устоями, на которых покоилось мировоззрение 19-летнего
кандидата в члены КПСС в 1984 году. В голове моей образовалась черная
дыра, и боюсь, что жить мне с этой дырой до конца дней моих.