Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: droog
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
В небольшом ашраме в Дании я оказался старшим (по возрасту и по опыту) строительной группы волонтеров – мы обшивали гипроком стены и потолок большого зала для медитаций. Кроме меня в группе были два испанца и два аргентинца, поэтому естественно все вместе назывались «сеньорами». Сначала была еще рыжая американка Джессика, но она быстро сбежала на свежий воздух в огородники, и о ней мы больше говорить не будем. Пару дней мы прибивали лаги и шлепали на них гипрок с шутками и прибаутками, пыль стояла столбом, а мне, наконец, пригодилось запавшее с детства в душу, но так и лежавшее там мертвым грузом звучное слово «каррамба!» А потом в ашрам пришла Ксения. Худенькая большеглазая португалка окончила университет по классу дизайна, поэтому, естественно, кроме как в строительную бригаду ее было девать некуда. Еще на этапе распределения я осторожно спросил, как она относится к стройке, и она спокойно рассказала, как помогала дедушке-строителю в родной деревне. Поскольку сомнения все же оставались, я разделил бригаду – сеньоров отправил работать в дальний угол, а Ксению взял себе на подхват. Сначала оказалось, что я неправильно забиваю гвозди – ее дедушка делал не так. На просьбу показать, как надо, я в первый раз услышал это прекрасное «Я же девочка!» Потом мы залезли на леса, я держал кусок гипрока, а Ксении нужно было его закрепить саморезом. Она взяла шуруповерт, нажала, зажужжала, уронила, топнула ногой и закричала, что я старый, страшный и вредный, и заставляю ее делать вещи, которые она делать не может по определению, потому что «Я же девочка!», и вообще ей сказали, что в огороде свежий воздух и весело. Понятно, девочка испугалась. Нужен другой подход. Я цыкнул на сеньоров, которые ржали из угла и, по-моему, делали ставки, мы с Ксенией слезли с лесов, устроились поудобнее. «Вот смотри, – сказал я, – это совершенно не трудно. Эту штуку зовут «Макита». Сюда нажимаем, здесь крутится. Чем сильнее нажимаем, тем быстрее крутится. Попробуй.» Попробовала, получилось. «Отлично. Теперь смотри: берешь шуруп левой рукой, а Макиту правой… Ах, ты левша, еще лучше – берешь шуруп правой рукой, а Макиту левой, приставляешь шуруп к стенке, приставляешь Макиту к шурупу и потихоньку жмешь. Попробуй.» Попробовала, получилось. Так и пошло. Уже через полчаса Ксения лихо загоняла саморезы в стенку, но на меня все равно косила сердито. Через несколько дней у нас снова появилось пополнение – к нам пришла ирландка, налысо бритая, с именем древней богини и удивительным количеством татуировок. Наш аргентинец, который гордился восходящим из-за горы солнцем, набитым на левой лопатке, ходил вокруг новенькой со странным выражением, а потом тихо спросил «Сколько их у тебя?». Ирландка задумалась и неуверенно протянула «Наверное, двадцать три…» Аргентинец совсем увял и потрясенно выдохнул «Я думал, что от одной умру, а ты вот!» И показал свое восхищение странными жестами. Утром, на площадке, я снова отогнал сеньоров в угол, невинно глядя в сторону, попросил Ксению научить новенькую работать Макитой, а сам пристроился рядом подслушивать. Девочки присели у стены. «Вот смотри, – сказала Ксения, – это совершенно не трудно…» Из-за моей спины послышалось фырканье – синьоры сдерживали смех. Я показал им кулак и продолжал наслаждаться своим педагогическим успехом. На прощанье ребята испекли мне торт с надписью Spasibo tovarisch! Ксения подошла обниматься последней. Она обхватила меня руками, уткнулась носом в грудь и вдруг всхлипнула. «Эй, ты чего, – удивился я. – Люди, способные укротить Макиту, не плачут!» Ксения подняла голову, улыбнулась сквозь слезы: «Я же девочка!»
Алаверды к истории, как девушка в Лондоне за три дня палочками есть научилась. Второй день моего брожения по Японии. В маленькой деревенской гостишке ужин, за столом японцы, я, и бельгийский француз, работающий в Бангладеш и единственный из нас говорящий и по-японски, и по-английски. Кормят рисом с мясной подливкой, подают на плоской тарелке («Лиса и журавль», званый ужин). Я стараюсь насладиться погружением в культуру и вылавливаю палочками рисинки из жижи. Получается плохо, ведь я эти палочки второй раз в жизни в руках держу, поэтому я глубоко ушел в процесс и по сторонам не смотрю. Бельгиец не выдерживает и спрашивает: – Друг, ты чего мучаешься? – Мы в Японии, май френд, – говорю я ему наставительно, – и лучше вести себя как японцы, чтобы не отрываться от коллектива. - Хорошо, – покладисто соглашается он, – тогда возьми ложку и ешь как японцы.
Вдогонку вчерашнему «Под Раммштайн паять легко». Наш кемпинг в Норвегии располагался на берегу уединенного фьорда в зданиях бывшей тренировочной базы морского спецназа Ее величества. В числе прочего ценного имущества от вояк нам в наследство досталась профессиональная кухня с пекарней. И хотя англичане ушли с этой базы уже лет 40 назад, и печка, и мешалка работали на славу, радуя совершенно несовременной солидностью деталей. Стремясь сэкономить / заработать лишнюю крону, мы пекли хлеб и булочки для себя и на продажу гостям кемпинга. Ничего сложного, без изысков, только тесто и разные семечки сверху. И поскольку компания подобралась в большинстве своем молодая, без музыки (а также сопутствующих песен и плясок) на кухне никак. Благо, небольшие звучки можно и на взлетном поле слушать, не теряя качества. И тут выяснилась интересная вещь – под разную музыку получался хлеб разного качества при неизменной рецептуре и технологии. Это случайно заметили, и начались эксперименты. Прекрасные буханки получались под Black Sabbath и Kiss, удивительную корочку давал марш из Red Alert (но только с кунжутной посыпкой), однако Du Hast Раммштайна был вне конкуренции. Длины трека хватало как раз, чтобы в четыре руки размять, сформировать буханки и разложить по формам одну загрузку мешалки. Хлеб получался удивительный, отлично пропеченный и не черствел долго. Немного хуже «работала» попса. Всякие диско, рэпы и прочие шансоны (их шансоны, не наши) давали съедобный стандартный хлеб. И булочки быстро черствели, их приходилось сразу есть или замораживать. А вот классика явно не годилась. Если под «Шторм» в исполнении Ванессы еще можно было вытянуть что-то приемлемое, то Бах и Бетховен просто придавливали тесто. Оно плохо поднималось, плохо пропекалось и на вкус отдавало чем-то таким, несвежим. Хуже всего был Моцарт. «Волшебная флейта» и «Маленькая ночная музыка» просто убили две дежи теста. Оно получилось клейкое, волглое, липло и рвалось одновременно, горело, но не пропекалось. В общем, классику из репертуара кухни исключили. Так и гремела в кафельных стенах эта история обманутой любви.
Алаверды ко вчерашней истории про ремонтников в США. Так получилось, что мой ноутбук отказался работать в канадской глуши. Ну, как глуши – от ранчо, где я обретался, до ближайшего населенного пункта было полтора часа на Ф350 и не сказать, чтобы по шоссе. Без компьютера мне было кисло, т.к. он у меня один кормилец, поэтому пришлось идти на поклон к добрым людям. «Да, – говорят добрые люди, – есть у нас умелец в городке, один, правда, но зато все чинит!» Приехали. В местном сити (магазин+почта+пара офисов) в крошечной комнатушке сидет классический такой парниша из анекдотов – толстый, неопрятный, небритый и в свитере (конец августа). Кандейка завалена компьютерами в разной степени разложения, на столе три больших монитора в ряд. – Че у тебя? – спрашивает парниша. – Вот, – говорю, – ноут. Включаю его, он зажигает лампочку, говорит «ш-ш-ш» и все. Экран черным загорается. – А операционка какая? – Винда десятая. – А-а, – говорит парниша, – знаю я такое. Это известная проблема с ноутами под десяткой. Однако, железо менять нужно, 200 баксов будет стоить. Детали у меня есть, за два дня сделаю. Я подумал, посчитал – 200 баксов немало, но с другой стороны новый не меньше 500 обойдется, а так я еще и работу успею вовремя сдать. – Ладно, – вздыхаю, – давай, делай. Оставил ему телефон, выжал обещание позвонить, когда сделает, и уехал свои дрова колоть. Прошло три дня, телефон молчит. А тут сосед в город собрался, ну и я с ним. Прихожу в кандейку. – Че у тебя? – спрашивает парниша. – Как «че»! – возмущаюсь я. – Ноут оставлял три дня назад, ты мне его обещал еще вчера сделать. – А! – возмущается в ответ парниша. – Ты че мне принес? Я его включаю, он зажигает лампочку, говорит «ш-ш-ш» и все. Экран черным загорается. Как я его чинить буду, если он не загружается? Я постоял, подышал – сказать мне было нечего. То есть, было, конечно, но все неконструктивное какое-то. Взял ноут и ушел. Работу не сдал, из обоймы выпал, и вообще поимел трудностей. А компьютер мне потом в родной Нарве починили. За два дня и 20 евро.
Эпиграф: Зима, темно, мороз. По улице бежит мужик с пустыми санками и приговаривает: "Ничего, Сереженька, ничего, сынок, скоро дома будем!". Это был анекдот. А вот жизнь: Лето. Море. Вдоль моря разбит парк, в парке лужайки, на лужайках загорают люди, по одному и группами. Через парк проходит оживленная велосипедная дорожка, по которой гуляют бегуны трусцой, велосипедисты, роллеры и другие любители активного отдыха. Греет солнышко, плещет море, свистят ролики, трещат велосипеды. Лепота. Недалеко от велосипедной дорожки отдыхает молодая семья: молодой папа в черных плавках раскинулся на травке, молодая мама в голубом купальнике стоит над ним на коленях, вдохновенно его целует и страстно обнимает, ребеночек в памперсе выбрался из сидячей коляски и радостно чешет от своих молодых родителей в сторону оживленной велосипедной дорожки. Мама с трудом отрывается от папы и поднимает мутный от страсти взор на коляску. Не обнаружив там ребенка, она начинает вертеть головой, видит, что ребенок уже на велосипедной дорожке и от него уворачиваются роллеры, издает невнятный звук, подрывается, хватает коляску, бежит с коляской к дорожке, хватает ребенка и вставляет его в коляску. Облегченно вздыхает, поворачивается к папе, который следит за спасательной операцией, приподнявшись на локте, посылает ему воздушный поцелуй (папа переваливается на спину и раскрывает объятия) и устремляется к папе, волоча на прицепе коляску. От рывка ребенок вываливается из коляски и падает крестом на травку. Поскольку коляска низкая, травка мягкая, а ребеночек маленький, повреждений ребеночек не получает, а наоборот, немного полежав, встает и устремляется в Большую Жизнь (к велосипедной дорожке). Греет солнышко, плещет море, свистят ролики, трещат велосипеды. По велосипедной дорожке сосредоточенно чешет ребенок в памперсе. Молодая мама страстно целует молодого папу. Жизнь продолжается.
Еду на велосипеде. Улица старая – остатки малоэтажной застройки, домики ветхие, просевшие до земли, заросшие до крыши какими-то кустами и лопухами, асфальт весь в ямах и колдобинах, поэтому рулю осторожно. Слышу впереди странные звуки: "бух-дзинь-з-з-з-ш-ш-ш-пауза-бух-дзинь-з-з-з-ш-ш-ш-пауза". Постепенно приближаюсь к источнику – когда-то желтый домик на углу стал белесо-серым, он окружен непроглядной зеленой стеной, только через кусты пробита тропка к двери, да напротив окна зелень пореже. Звуки становятся громче, к ним добавляется какой-то странный фон - так в кино про трудную жизнь дореволюционных рабочих стучал и шипел паровой молот. И еще – странный, обрывающийся писк. Заворачиваю за угол: дом старый, осевший (см. пункт первый), окна в три стекла, верхняя форточка открыта настежь. Снаружи у окна мечется совершенно озверевший черный кот: он прыгает, пытаясь добраться до форточки, но не долетает, бьется о раму ("бух-дзинь"), сползает когтями по стеклу ("з-з-з"), падает в траву, злобно шипит ("ш-ш-ш"), выходит на позицию (пауза) и прыгает снова. Наружность у кота бандитская, ухватки наглые, злоба так и брызжет. Видно, что прыгает он давно, что сил у него много и униматься он не намерен. Внутри домика стоит, сжав на груди ручонки, испуганная девочка лет восьми в белой маечке и с красной пластмассовой ромашкой в длинных светлых волосах. Она с ужасом следит за котом и вздрагивает при каждом "бух-дзинь". Потом провожает глазами сползающее тело, переводит дух и снова сжимается при виде мохнатого черного снаряда. Время от времени она протягивает руку, чтобы закрыть форточку (от вбитого в раму форточки гвоздика внутрь тянется шнурок), но у нее это не получается, потому что:
на широком подоконнике внутри комнаты прыгает не менее свирепый, чем кот, белый песик марки "болонка". Он пытается добраться до кота, но тоже не допрыгивает до фортки и бьется в раму со своей стороны. Лаять он (уже?) не может, а надрывно сипит и со стуком падает на подоконник. Когда прыжок песика совпадает с попыткой девочки дотянуться до шнурка, они почти сталкиваются, девочка отдергивает руку и издает тот самый отрывистый писк. Repeat. Осторожно объезжая рытвины, я еду по старой улице. Стук и шипение постепенно затихают у меня за спиной. Белый рыцарь отважно защищает Прекрасную Даму, а неукротимое Зло рвется в мирную жизнь. Что есть та прозрачная преграда, которая не пустит его?
Анекдот: "Сегодня мне исполнилось 18, я совсем взрослый. Первым делом лизнул дверную ручку и прыгнул с качелей". Жизнь: Таллин, русский район, перекресток у торгового центра. Пешеходам красный, машин нет, но режим есть режим – стоим, ждем. Подходит под руку прилично одетая пара средних лет. Мужик оглядывается по сторонам, произносит с характерным акцентом "Мы же эстонцы!", и они гордо переходят улицу на красный свет.
Как это работает Я гуляю по Франции. Неторопливо, с долгими остановками у хороших людей, пешком, автобусом и автостопом я двигаюсь на юг. В тот раз моей целью была община кришнаитов. Они дают кров и пищу в обмен на помощь по хозяйству, вот я и собирался пожить у них пару недель, отдыхая от бесконечных дорог. Обосновались кришнаиты в самом сердце Франции, между белошвейкой и хромоножкой, вдали от городского шума, без устойчивого транспортного сообщения с внешним миром. От ближайшего очага суеты до места было километров тридцать по двухзначной трассе , и я бодро отправился в нужном направлении, рассчитывая поймать попутку. Но что-то пошло не так. Немногочисленные машины огибали меня по дуге, никто меня не хотел, и только раз маленькая девочка на заднем сиденье красного Ситроена помахала мне в окно. Я не роптал, когда мимо свистели малолитражки – понятное дело, рюкзак у меня большой, да и сам я… но когда белый «Дастер» подмигнул мне поворотником и унесся вдаль, я возмутился. – Чо за дела, Кришна? – спросил я у одинокого облачка в темно-сером небе. – Ты же знаешь, я сегодня не просто так брожу, я к твоим иду. Дров им наколю, огород вскопаю, всем хорошо будет. А ты смотришь, как будто тебя это не касается. – А в чем проблема, друг? – ответил мне в тон Кришна. – Я никому не навязываюсь. Идешь себе и иди, это твое решение. Может, тебе нравится гулять по свежему воздуху. Если тебе что-то нужно, так и скажи, прямо и четко. Чтобы что-то получить, надо это попросить. И подмигнул. Ага. Я сосредоточился. Закрыл глаза, глубоко вдохнул, медленно выдохнул через нос. Прислушался к себе, почувствовал твердые шишки гравия обочины под ступней, гудящие ноги, боль в правой коленке (память о прыжке с парашютом), тянущее ощущение в пояснице, тяжесть рюкзака на плечах, пока еще небольшое неудобство в шее. Открыл глаза, посмотрел на темнеющее небо, туннель леса, светлое пятно поля в конце туннеля. Втянул носом сырость из леса, запах влажной хвои и остывающего асфальта, покатал на языке вкус смолы. Послушал бесконечную кукушку, журчание воды в канаве, непонятные хрусты в лесу. Осознал и принял свои страхи голода, холода и неизвестности. Собрал у крестца все это в одно темно-фиолетовое тяжелое, щемящее чувство одинокого, брошенного на чужбине путника, подержал там минутку, а потом направил вверх, через позвоночник, в небо, и заговорил, обращаясь к тому же облаку. – Кришна, мне плохо. Я хочу есть и спать, и скоро начну мерзнуть. Мне нужно, чтобы кто-то подвез меня до твоего дома. Помоги мне, пожалуйста. В лесу что-то засвистело. Я счел это сигналом «сообщение принято» и пошел дальше. Через несколько минут сзади послышался шум мотора. Очередной «Дастер» (популярная модель, однако) помигал мне правым поворотником и проехал мимо. Я было хотел съязвить, но осекся – метров через пятьдесят «Дастер» свернул направо на невидимую мне дорогу. «Не судите опрометчиво,» как учит нас монсеньор кардинал. Еще через несколько минут рядом со мной остановился серый пыжик. Милая женщина открыла окно с моей стороны и спросила, куда мне надо, несколько раз уточнив трудное французское название. Я не раздражался, вспоминая, как приехавшие по заказу таксисты спрашивают имя у ожидающего клиента. Наконец, женщина махнула рукой, я устроил рюкзак на заднем сиденье рядом с вышитой подушкой и индийской сумкой, и мы поехали. Саманта оказалась тоже из бродяг – она была волонтером в Африке и Азии, а теперь собиралась на очередную сходку Радужной семьи, на этот раз в Швейцарии. Я ей рассказал про WorkAway, а она мне – как трудно бывает женщине у бедуинов. Потом мы искали нужный поворот, потому что навигатор отказался работать за два километра до цели, и ругали электронику. В общем, подружились. Хотя ее дом и остался в нескольких километрах позади, Саманта привезла меня прямо к порогу ашрама и дождалась, пока меня встретят. На прощание мы крепко обнялись, договорились как-нибудь встретиться на Радужной семье. Я помахал ей вслед. В ашраме мне налили горячего чаю, выдали бережно отложенный для меня кусок сладкого пирога и отвели койку. Размякший и отогревшийся душой и телом после разговоров, чая и душа, я медленно засыпал, лениво размышляя о том, как по-разному работают темная и светлая стороны Силы.
Было это в 1984 году. Я тогда служил в военно-строительном батальоне Туркестанского Краснознаменного военного округа. Пертурбации первого времени ("период взаимного позиционирования", как сказал бы Татарский) давно закончились, и большая часть мозгового труда = солдатской смекалки тратилась на решение простой задачи: найти что-нибудь пожрать и/или заныкаться подальше и поспать.
Часть наша заслуженно была на хорошем счету, поэтому к нам часто привозили проверяющих разного уровня - и своих, из строительного управления, и больших начальников из Москвы. Командир части – узбекский татарин (или татарский узбек), мы его звали неоригинально "батя" – был мужик тертый, состоял депутатом райсовета и по средам пил чай с аксакалами махалли (так называется микрорайон в Узбекистане), проверок не боялся, а поставил дело по-хозяйски, основательно и солидно. Проверяющих водили по жаре, показывали им сначала казармы и спортгородок, затем – прохладную библиотеку и библиотекаршу Розу, а потом накрывали дастархан (это слово очень нравилось москвичам) в отдельной комнате солдатской столовой, под фикусом. Гости съедали казан плова под соответствующее количество водки и отбывали восвояси.
Об одной такой проверке я и хочу рассказать. Какой бы незаметной на посторонний взгляд она ни была, в моей жизни ее влияние огромно. В тот день я начал – не думать, нет, врать не буду, но задумываться. А человек задумавшийся, homo conceptis, это совсем не то, что человек бездумный, homo sinecensis, это вам каждый скажет.
Так вот. Июль 1984 года. Вторник. Про грядущую неожиданную проверку, как это в Советской Армии водилось, знали еще за неделю, поэтому все, что нужно, покрасили и побелили в воскресенье. С подъемом подняли всю роту, дедушек выгнали досыпать за казарму, молодежь выровняла одеяла и табуретки, ну, вы знаете. Когда часть увезли на работу, в казарме остались трое: я – дежурный по роте, мой дневальный и старшина, старший прапорщик Абдуллаев (по-моему). Фамилию его точно не помню, зато помню кулак размером с узбекскую дыню. Старший прапорщик Абдуллаев (пусть будет Абдуллаев, все равно никто настоящую фамилию не знает) никогда никого не бил – боялся прибить. Да это и не требовалось: в его присутствии всегда все было в порядке, чисто и прибрано (а чего еще старшине нужно).
Вернемся в наш вторник: дневальный вымыл пол, полил цветы (был однажды конфуз – майор из штаба округа палец сунул, а в горшке сухо), поправил подшивки "Красной звезды" и "Правды" (капитан из политуправления любил придираться к рваным краям – а где солдатику еще бумагу взять?) и замер на тумбочке. До проверки оставалось минут 20, комиссия еще в первой роте рыбками в аквариуме любовалась, и мы со старшиной пошли мыло по тумбочкам раскладывать.
Лирическое отступление для неслуживших в СА: считалось, что боевой дух военного строителя на высоте, если у него (1) ровно заправлена койка, (2) в тумбочке лежит кусок мыла, и (3) в кармане – блокнот с гимном СССР на первой странице. Дальше в блокноте может быть что угодно. Там даже может вообще ничего не быть, а страница с гимном может быть единственной, но эта триада была залогом нашей непобедимости. По крайней мере, в нашей части и в глазах проверяющих (до Розы. После библиотеки и до отъезда в глазах проверяющих была только Роза).
Но я отвлекся. Как известно, солдат – существо беспечное и легкомысленное. Поэтому мыла ему, хоть и положено по куску в месяц, сразу давать нельзя: он пойдет в первый раз умываться, да там и оставит. А завтра снова к старшине: дай мыла! Так что мыло наш старшина рубил топором на 4 части поперек, а потом каждую четвертинку – еще пополам. Этот кусочек и выдавался в бане в четверг. Сэкономленные килограммы мыла шли банщику городской бани, который их продавал по полтиннику обывателям. Всем было хорошо. Но ведь проверяющему из Москвы этого не расскажешь – у него своя задача: найти недостаток и отчитаться. Вот и пошли мы со старшиной раскладывать мыло по тумбочкам, по 4 куска в каждую, по числу пользователей, так сказать.
Итак: в 12:20 мы с товарищем старшим прапорщиком Абдуллаевым прошли по казарме. Я нес коробку, а он доставал из коробки по 4 куска мыла и лично раскладывал по тумбочкам. В 12: 35 в казарму пришла Проверка (приезжий полковник, местные майор и капитан). Приняв мой рапорт, Проверка перелистала подшивки газет, сунула палец в цветочный горшок и осмотрела тумбочки. В 12:45, на выходе, уже кося глазом на библиотеку, полковник сказал: "Да, порядок, ничего не скажешь. Только вот как они у вас без мыла моются? " и, не дожидаясь ответа, удалился. Конечно, мы с Абдуллаевым бросились к тумбочкам. НИ В ОДНОЙ ТУМБОЧКЕ НЕ БЫЛО НИ ЕДИНОГО КУСКА! Товарищ старший прапорщик даже не ругался. Он был человеком справедливым и понимал, что ни я, ни дневальные 170 кусков мыла собрать и спрятать не могли – мы были все время рядом с ним. Окна все заперты, дверь в казарме одна, перед ней – дневальный. ВСЕ.
Собственно, на этом история заканчивается. Служил я еще год, были и наряды, и проверки, но ничего такого больше не случалось. Я не знаю, куда делись три с половиной килограмма мыла из казармы в июльский вторник 1984 года. И никто не знает. Беда в том, что после этого случая рухнула моя личная картина мира с ее материализмом, борьбой за мир и всеми прочими устоями, на которых покоилось мировоззрение 19-летнего кандидата в члены КПСС в 1984 году. В голове моей образовалась черная дыра, и боюсь, что жить мне с этой дырой до конца дней моих.
Волки любят волчиц, им с зайчихами скучно и пресно. Разве соус пикан...Но ведь это - плохой каламбур. Зайцы любят волчиц, их внимание жутко и лестно, А зайчих просто пользуют, да еще и считают за дур.
От вниманья такого волчицы становятся мягче, Обрастают пушком, уши тянутся вверх – под ладонь. А зайчихи звереют, их глаза загораются ярче, И резцы вырастают в клыки - полоснет, только тронь!
Как же быть? Взять волчицу за хрип жесткой хваткой? Приласкать и погладить, но палку держать под рукой? Или вместе увять, сделать жизнь свою приторно-сладкой? Позабыть хруст костей, и луну, и тягучий до ужаса вой?
Я не знаю. И сам я не волк, ближе к псовым. И ошейник двойной мы с супругою делим давно. Но в душе, в глубине, под дубовою крышкой с засовом Рвет свои цепи зверь, и однажды порвет все равно.
Вечер, жарко, мы на пляже. Хоть еще совсем не поздно, так, примерно девять тридцать, но народу стало меньше, и местами на песочке образуются поляны – уже многие свалили. На одной такой поляне, очень близко к срезу моря, на подстилочке тряпичной, развалясь, храпит мужчина в длинных шортах и рубашке. Разбросав большие ноги, дрыхнет в позе неудобной, только крестик золотится, яркой искоркой сияет под лучом последним солнца. А рукой, поросшей рыжим, жестким волосом верблюжьим, мужичок накрыл остатки пикника: как знак свободы здесь торчит бутыль большая, двухлитровая, от пива и еще мерзавчик рядом от текилы огнеструйной. "Отдыхает славный парень - видно, много потрудился. Пусть поспит – ему не страшно, не замерзнет мирный пахарь", - улыбается прохожий и себе проходит мимо.
Но с другого бока тела, тела вязкого, хмельного, вдруг улыбка пропадает, начинает беспокойно головой вертеть прохожий. Здесь, прикрытый жирным телом беззаботного папаши, целый ряд машинок собран: грузовик с большим солдатом, полицейская машина, ярко-желтый экскаватор и огромный красный трактор с голубым как лен прицепом. В ряд стоят машины гордо, а вокруг – песчаный город: ямы, горы и траншеи вырыты в песочке пляжном, значит, долго ковырялся здесь владелец автобазы, прежде чем, устав, поставил "в гараже" свои машины. На большой горе песочной, как звезда на башне Спасской, гордо водружен сандалий (где второй, увы, не видно).
Вечер, море тише плещет, скоро опустеют пляжи. Как опустится на берег с ветерком ночная сырость, наш гуляка пробудится. Пробудится, оглянется... Не хотел бы я быть рядом, уж и так сжимает горло и слеза дрожит на веках.
Эстония, Таллин, летний вечер, автостоянка у торгового центра. Сидят две парочки, пьют пиво – у каждой парочки своя полторашка – и лускают семечки. Все вокруг покрыто шелухой, в воздухе стоит треск, девичий смех и непринужденный мат. Обычная картинка «Молодежь на отдыхе». Необычно одно: ребята сидят, свесив ноги из открытых машин, «Порш Кайенн» и «Тойота Камри».
Столица Эстонской Республики город Таллин. Пляжный комплекс Пирита - символ непрестанной борьбы свободолюбивого эстонского духа с непобедимым советским присутствием. Советская власть построила на лучшем месте пляжа издевательски-тяжелый двухэтажный бетонный сарай с угрожающе выдвинутым в сторону непокорной Финляндии зубом. В зубе находился зал ресторана, а в сарае – кухня и прочие службы. Конечно, избавившись от Советской власти, власть эстонская могла бы стереть и ее архитектурное воплощение, но хуторяне торопиться не стали. Во-первых, строили советские хоть и неказисто, но прочно, а во-вторых, зуб – это зуб (хотя про фэн-шуй тогда и не слышали), и плохо тому, у кого этого зуба не окажется в нужную минуту. Несколько лет здание переходило из рук в руки, был там и ночной клуб, и бар, и еще что-то, а потом пришли хозяйственные мужички, перестроили сарай в миллионные квартирки, а зуб (сохранив, впрочем, его боевую составляющую) сейчас перетачивают в офисы. Не получилось, так сказать, соседа съесть – мы его оприходуем. Так на прочном советском фундаменте выросла новая эстонская экономика, прикрыв тяжеловесную прямолинейность легкими конструкциями из стекла и стали. С людьми оказалось сложнее. Великодержавная основа упрямо не хочет скрываться дымке языковой завесы. Жесткие ребра легко рвут мелованную бумагу проектов, а дух империи никак не помещается на заднем дворе хутора. Не получается. Блин. К чему это я? А, так, очередная картинка из жизни навеяла. Еду это я на велосипеде мимо вышеупомянутого пляжного комплекса в Пирита и вижу такую картинку: дорожка перекрыта. Стоят человек 7 парней лет по 14-15, все они по летнему времени одеты легко – в шортах да майках, и выделяются только двое. Один - в светлых брюках со стрелками и легкой ярко-зеленой рубашке навыпуск, а второй – на мотороллере. У нас на мотороллере можно без прав ездить, вот и ездят все подряд – по тротуарам, велосипедным и иным дорожкам. Этот тип (я говорю в мужском роде, но это – предположительно, потому что лица его я не видел, а все остальные участники встречи – парни) сидит на своем мотороллере в длинных шортах, из которых торчат тощие лодыжки, в красной футболке и круглом шлеме. Шлем замечательный: блестящий и одинаково черный со всех сторон, и спереди, и сзади. Забрало от затылка не отличить, как у Вицина в папахе.
Так вот, стоят они и молчат. Постояли, помолчали, потом парень в брюках дружески хлопает по шлему и говорит: "Ну, пошли, люлей получишь". (Я немного смягчил, но смысл ясен.) Из-под шлема раздался негромкий протестующий возглас, но какой-то не слишком уверенный. Зато очень оживился стоявший рядом длинный эстонец – он замахал руками, стал топать ногой и горячо объяснять по-своему, куда нужно идти всем русским с такими предложениями. Причем человек он был, судя по всему, грамотный, потому что не стал ограничиваться банальными матюками, а перевел сразу беседу на политический уровень, поминая оккупантов и чемодан с вокзалом. Суть выступления сводилась, впрочем, к стандартному "понаехали тут". Парень в брюках (интересно, что остальные присутствующие в разговоре участия не принимали вообще, так что я даже не знаю количественного расклада сил) выслушал тираду, не перебивая, а потом снова хлопнул ладошкой по шлему (из-под шлема раздался протестующий звук) и предложил: "Ну, чего ты, пошли, люлей получишь". Длинный эстонец замахал руками. Я обогнул группу и грустно поехал дальше. Было понятно, что европейские миллионы потрачены на интеграцию зря. Не получается у нас. Где же ошибка?