Лучшая десятка историй от "Посторонний"

Скорее всего, это последняя моя история. Дело в том, что крякнулся у меня рабочий компьютер. Явно не софт, но что-то с железом. Сам привести его в сознание я не смог, было лишь ясно, что это не память, не диск и ещё несколько «не». А что именно не «не» понять не смог. Пришлось отвезти подлый механизм к специалисту. Тот сперва был преисполнен оптимизма, посиди, мол, дорогой товарищ, тут, сейчас всё налажу. Спустя пару часов оптимизм улетучился, и мастер признался, что ничего не понимает. Пришлось оставить комп в мастерской. Длилось всё это безобразие то ли неделю, то ли больше. Вот от нечего делать я и принялся вспоминать разные случаи из своей жизни и отсылать их Диме Вернеру. Всё же человеческий интеллект взял верх над бездушной железякой, и сегодня компьютер вернулся домой. Проверил, всё работает, главное, информация не утеряна (иначе просто бы купил новый). Но к работе возвращаться сегодня мне лень, так что, чтобы совесть не грызла: заключительная история, а далее восстановится статус-кво. Я всё же не чукча, а потому не писатель, но читатель. Байка опять из практики труженика рефрижераторного поезда. Предчувствую, что получится она не совсем смешная, но уж что выйдет, то выйдет. На всякий случай заранее просю пардону.

Я валялся на койке и с отвращением читал «Мать» Горького. Абсолютно не выношу этого певца революции, от «Буревестника» до «Жизнь Клима Самгина», но больше читать на секции было нечего. С койки меня сбросил истошный вопль. В этой командировке бригада состояла всего из двух человек: я и механик Олег. Следовательно, вопил Олег, в столь громкие привидения не верю, а больше некому.

Механик завывал в тамбуре. Выл и размахивал залитой кровью рукой, при этом ещё и неизящно раскачивался. На полу валялась ржавая металлическая деталь непонятного назначения. Олег злобно пнул её, она вылетела в открытую дверь. Всё ясно, грел Олежек пузо на солнце, тут ему и прилетело. По всей России и пацанва и народ постарше развлекались одним – швыряли чем потяжелее в окна и двери рефрижераторных поездов. Сами посудите, пассажирский идёт быстро, попасть в окно трудно. Товарняк медлителен, но обычные вагоны без окон, попал кирпичом в стену – и что? никакого интереса. Рефрижераторная секция в этом отношении мишень идеальная, и скорость подходящая и разбить что имеется. При удачном броске, особенно с применением технических средств типа рогатки или пращи стёкла разлетались вдребезги. Могло и череп повредить или зуб выбить. Или глаз, например. Почему-то происходило это именно на территории РСФСР, не по всему Союзу. Стоило выехать, скажем, в Белоруссию, и обстрел прекращался.
Я выглянул. Вдаль медленно уплывали два красавца, один в красной рубашке, другой в сиреневой. Красавцы радовались удачному попаданию. Углядев меня, один сделал вид, что швыряет снова. В следующий раз, мол, и тебе достанется.
Ещё одно различие между товарным составом и пассажирским. У пассажирского все движения плавные, у товарного резкие. Входя в поворот, вагон ощутимо качнуло, я чуть не вылетел наружу. Едва не вцепился в пострадавшую конечность, в самый последний миг ухватился за поручень.

За поворотом эшелон прибавил ход. Плохо державшегося на ногах Олега вмазало рукой в стену. Тут он озверел окончательно, озверел и рванул рычаг стоп-крана. Ещё на ходу выскочил наружу, я за ним. Наша секция была поставлена сразу за тепловозом. «Ребятёжь, что случилось?», - высунулся машинист. «Стой здесь, - на бегу ответил я, - сейчас вернёмся.»

Мы мчались по тянувшейся вдоль путей тропинке. Выскочили за поворот – и чуть нос к носу не столкнулись с красно-сиреневыми аборигенами. Шерочка с машерочкой, они беззаботно брели нам навстречу. Тот, что в красной рубахе, среагировал мгновенно, развернулся и кинулся бежать, а второй несколько замешкался. Его мы и сцапали. Он, наивный, попытался, было, драться. Пришлось – исключительно вынужденно! – слегка помять его. Потом потащили к секции. А чтобы он не так извивался, Олег дал ему кулачищем по почкам. Он утробно квакнул и угомонился.

Мы кинули его в грузовой вагон, двери закрыли. Взбираясь по лесенке к себе, я махнул машинисту, закончили, мол, можешь трогать. Свет в вагоне включать не стали, а холодильные машинки, напротив, включили. Кидается он, да ещё и дерётся, ишь какой горячий. Пусть охладится.

За окном неторопливо плыли различные пейзажи. «Что там у тебя?», - спросил я. Олег осторожно покачал забинтованной конечностью: «Ноготь расколол. Может, и косточку раздробил.» «Больно?» «А ты как думаешь…» «Ноготь – это серьёзно, - заявил я. – Может гангрена начаться.» Олег встревоженно уставился на меня. Легковерные они, эти спортсмены, особенно пловцы. Олег был мастером спорта по плаванию, причём на достигнутом останавливаться не намеревался, замахивался на следующие сияющие вершины. «Так что давай от греха подальше я тебе палец ампутирую.» «Че-го?!» «А лучше для надёжности по локоть. Будешь первым в мире одноруким плывуном. Соглашайся. Только представь, почёт, слава. Гонорары! Девочки на шею гроздьями вешаться будут. Где у нас там топор?» «Шутник херов», - буркнул Олег.

Поезд остановился. Тепловоз отцепился, коротко гуднул на прощание и уехал. Сортировка. Отсюда, может, на погрузку, может, в запас, а могут и перекинуть на другую станцию, хоть на противоположный конец необъятного Советского Союза. «Да ты не бойся, - продолжал резвиться я. – Аккуратно всё будет сделано. Лезвие водкой продезинфицирую…» Сказал – и осёкся, ан поздно, слово, как известно, не воробей. «О, - встрепенулся Олег. – Водка-водочка, что ж я раньше не сообразил…Выпью, а?» «Олежка, договаривались ведь. А если грузить будут?» Погрузка, как и разгрузка – мероприятие ответственное. Всё, что накосячит отправитель, будет свалено на бригаду. Тут бдеть надо даже не в два, а в три глаза. Быть внимательным и собранным более, чем пограничник Карацупа вкупе с его собачкой. Поэтому в самом начале командировки я всегда договаривался с механиками: в ситуации неопределённости ни грамма, всё может случиться. «Ну немножко, только чтобы боль снять. Ну?» «О-хо-хо… Ладно, три четверти стакана, не больше.» Посмотрел я, как он набулькал. Ровно три четверти, у Олега глаз ватерпас. «Сам-то будешь?» «Совсем с ума сошёл?»
А ведь благотворно водка подействовала. Ишь, щёчки порозовели. Ишь, горестные морщинки разгладились. Я встал: «Ладушки. Пойдём выпустим нашего арестанта.» «Пускай сидит!» «Олег, околеет ведь он.» «Пускай околеет!» «Так. Олег, ты умеешь трупы прятать? Я – нет. И ещё. Если начнут по-настоящему искать, нас в шесть секунд вычислят. Второй ублюдок нас видел. Машинисту мы тоже не братья, не сватья. Он нас на первом же допросе сдаст. Олег?!» «Уговорил, - неохотно выдавил Олежка. – Пойдём.»

На улице была жара. В вагоне же ощутимо царствовал морозец. На полу лежало нечто вроде завязанной в узел кучи тряпья. Парень уже даже не дрожал, только скулил, тихо-тихо, тоненько-тоненько. Мы взяли его за руки - за ноги, раскачали и под «три-четыре» выкинули под ближайший фонарный столб.
Скажете: «Ах, какие бессердечные молодые люди. Какие жестокие! Ну разве ж так можно? Ну так же ж нельзя!» А как можно? Шпана, как и урки, способны понимать лишь одно: силу. Всё прочее для них значит меньше, чем полёт бабочки в ста километрах отсюда. Причём я предпочитаю вторых первым: у блатных в их действиях обязательно присутствует расчёт, украл – чтобы у него было, подрезал – чтобы боялись. Вора можно понять, с ним можно даже договориться. У баклана же всё, что он делает, начисто лишено смысла. Спроси у него: «Зачем ты человеку глаз вышиб?» Он же и ответить ничего не сможет.
Вы скажете: «Нет, всё равно, надо было искать иные пути. То, что вы сделали – негуманно!» А заживо сгореть – гуманно?! Объясняю. Обстрел рефрижераторных секций достиг такой степени, что руководство депо распорядилось устанавливать на окнах решётки. Так, мол, и стёкла целы будут, и бригада не пострадает. Ну-ну. Лично я перед командировкой взял газосварку и срезал решётки к такой-то матери. Дело в том, что горели секции не так уж редко. Ещё бы, масло, солярка, сами вагоны сделаны из каких-то легко воспламеняющихся материалов. Если начался пожар, никакой огнетушитель не поможет, один лишь путь – выбрасываться в окно. Вот, предположим, загорелось, кинулся ты к окну, а там решётка…
«Ах, в милицию надо было обращаться!» Какая, к чёрту, милиция в чистом поле, где её искать? Между прочим, закупорка пути – ЧП куда посерьёзнее, чем сломанный палец механика. Машинист слишком долго ждать не станет, снимет поезд с тормозов и уедет. «Но ведь куда-то вас привезут, там и жалуйтесь!» Как же, как же. Там тебе вполне логично ответят: «Не наш участок. Обращайтесь, гражданин, по месту происшествия.» Куда ещё идти челом бить, к министру внутренних дел, в прокуратуру, во Всемирную Лигу Сексуальных Реформ? И все эти люди тут же бросят свои важные дела и займутся тобой? Мне уже давно глубоко фиолетово, что творится на российских железных дорогах, но из чистого любопытства спрошу: а вы, коли возмущены, что бы сделали? Да-да, лично вы, слушаю с интересом.
Я и по своему дальнейшему опыту знаю, и ребят из других бригад расспрашивал. По всей России обстрел секций продолжался – но только не на этом перегоне. Прекратили там швырять чем под руку попадётся в окна да двери. Как отрезало.

Творчеством моих нежнолюбимых друзей, сподвижников и единомышленников Чёрной молнии и Юрочки Небольсина навеяно.
Двор принадлежал нам, мы были его хозяева. Разумеется, мелькали там и какие-то взрослые. Взрослый мог обругать, мог и похвалить, что случалось гораздо реже. Можно было от взрослого и подзатыльник получить. Мы на всё это не обращали никакого внимания. Ну, предположим, гуляешь ты, и тут началась гроза. Ты же не станешь вслушиваться в то, что пытается втолковать тебе гром. Или рубаха промокла – и что? Раз гроза, должен быть дождь, раз дождь – будешь мокрым. Велика беда, высохнет рубаха. Гроза – это явление природы, ты на неё повлиять никак не в силах, и она тебе не особенно мешает. Взрослые были таким же явлением природы.
Главным у нас был Витька. Витька в совершенстве владел приёмами бокса и самбо. Кроме того, он умел очень убедительно говорить.
В тот день Витька, по-царски оглядев нас, собравшихся вокруг, сообщил: «Завтра пойдём бить пацанов из пятнашки.» Пятнадцатый – это был соседний дом, с ребятнёй оттуда мы периодически дрались. То мы приходили к ним, то они к нам. Бои происходили по неизменным рыцарским правилам: двое на одного не нападают, лежачего не бьют, до первой крови и так далее. Потом уже, по мере взросления, вся эта рыцарствовщина испарялась, облетала как ненужная листва с осенних деревьев. Но тогда, в детстве – о, мы были не просто богатыри, мы были благородными богатырями.
«Зачем? - усомнился один из Близняшек. – Недавно же махались…» Близняшек было двое, совершенно неотличимые друг от друга, и одевались одинаково. Поэтому их именами мы не заморачивались, если что, так и обращались: «Близняшка».
«А затем. Чего они?» Возразить было трудно, действительно, а чего они?
Однако, мне драться, как и Близняшке, совершенно не хотелось. «Может, потом, а? – предложил я. – Завтра кино будет новое, и тётя Таня должна дежурить.» Тётя Таня была билетёршей в кинотеатре и нередко делала вид, что не замечает, как мы бесплатно просачиваемся в зал. Эх, побольше бы таких тёть Тань в детстве, да и во взрослой жизни не помешало.
«Потерпит твоё кино» - отрезал Витька. Он подозвал крутящегося неподалёку крохотного мальца, взирающего на нас с восторгом и впитывающего каждое слово. Поручил ему передать ребятам из пятнадцатого, мол, идём на вы, готовьте гробы, ройте могилы. Малец, гордый поручением, умчался.
- Значит, решено, завтра. – подытожил Витька. – Собираемся здесь в это же время.
Вечером я вышел прогуляться. На дальней скамейке сидели Близняшки, шушукались. Я подошёл. «О, здорово, Постя.» Вид у них был смущённый. «О чём трёкаем, братва?» Мы все были люди солидные, себя уважали, поэтому изъясняться старались, по возможности, по фене. Вернее, на том нелепом детском жаргоне, который мы по наивности считали феней. Они смутились ещё больше: «Да так, ни о чём, так просто.» «А ну, колитесь, как у кума» - потребовал я. Они молчали, поэтому я надавил: «До самой задницы колитесь!» Они нерешительно переглянулись. «Ну!» «Понимаешь, Постя, тут такое дело… Подмогнёшь, в общем?» «Как два пальца» - заверил я. «Покумекай, Постя… Вот Витька бокс знает, самбу эту… А ты хоть раз зырил, как он стыкается?» «Откуда?» – удивился я. Когда дерёшься, по сторонам некогда поглядывать. Чуть отвлечёшься, прилетит так, что мало не покажется. Это уже повзрослев, я научился держать поле зрения максимально широко. Ударить могут и сбоку и сзади – человек, который вообще в происходящем до той поры никак не участвовал, и которого ты в расчёт не принимал. «Вот и никто не видел, - вздохнул один из Близняшек. – Так подмогнёшь?»
Назавтра наша дружная героическая команда отправилась на битву. Где-то на заднем плане маячил вчерашний восторженный малец, жаждал насладиться увлекательным зрелищем. Противник выдвинулся навстречу. Впереди сосредоточенно шагал Борька Рыжий, такой же атаман у них, как у нас был Витька. В принципе, я с Рыжим, можно сказать, даже дружил. Когда встречались за пределами наших дворов, подолгу гуляли вместе, рассказывали друг другу всякие истории, совместно прорывались без билета в кинотеатры, если вдруг в кармане оказывалась мелочь, любовно угощали друг друга вкусными пончиками. Я подметил, что Борька поступал так же, как я: коли денег было мало, на двоих не хватало, то лакомство старались подсунуть собеседнику, сам же бесконечно жевал один, взятый для приличия пончик. Хороший пацан был Рыжий. Но сейчас это был враг, которого всенепременно следовало уничтожить.
Обе группы неуклонно сближались. Когда нас разделяли всего несколько шагов, кто-то из близнецов подал сигнал. Один из них вцепился Витьке в правую руку, второй в левую, я ухватил за шиворот. Объединёнными усилиями мы швырнули Витьку прямо на Рыжего.
Борька от неожиданности отшатнулся. Однако рефлекс сработал, отточенный прямой попал Витьке в нос. Витька отлетел. Но дальше последовало то, чего никто из нас не ожидал. Витька вскочил с земли и громадными заячьими прыжками помчался прочь. При этом он по-заячьи же и верещал.
Мы – обе наши команды – растерянно смотрели ему вслед. «Ну что, будем стыкаться?» - нерешительно спросил меня Рыжий. Я лишь безнадёжно махнул рукой.
С той поры Витьку начали бить. Самый занюханный шкет, завидев его, считал своим долгом подойти и ударить. Такое впечатление, что дня не проходило, чтобы Витька, возвращаясь домой, не приносил новый синяк или ссадину. Дошло до того, что Витькин отец собрал нас и долго втолковывал, что так поступать нехорошо, что Витьку лупить не надо. Некрасиво обижать тех, кто слабее. Витька и родился слабеньким, он был недоношенным. (Я тогда не знал, что такое «недоношенный», представил, что младенца Витьку куда-то несли, но не донесли, уронили, наверное.) Витькин отец сообщил, что именно потому, что Витька такой слабый, он и учится не в нашей школе, а в какой-то специальной. («Вот же гад! А говорил, что посещает спортивную школу.») Но и в этой школе Витьку обычно освобождают от уроков физкультуры. («Гад! Гад! Бокс, самбо – хха! Нет, за враньё наваляю ему, как никто ещё не навалял!») «Надеюсь, мальчики, мы с вами договорились» - подытожил Витькин родитель. Мы равнодушно разошлись. Дети народ жестокий, чужой боли не чувствуют и не понимают. Витьку продолжали бить.
Уже повзрослев я уяснил непреложную истину: тот, кто громче всех призывает людей к чему-то, сам в этом чём-то по мере сил не участвует. И неважно, какое это «что-то», большое или малое, главное, что никаких приятностей оно не сулит. Например, если на заводе некто в галстуке надрывается на трибуне, что необходимо повысить выработку, уделить всё внимание экономии материалов, крепить дисциплину и прочее, то будьте уверены: сам он фрезерного либо токарного станка и включить не сможет. Или. Представьте очередь у пивного ларька (беру времена давние). Нередко находится кто-либо, подзуживающий остальных на драку. «Так этот же толстомордый тебя толкнул. Дай ему в ухо!» К бабке не ходи, сам агитатор в последующей махаловке участвовать не будет. Или крайний случай, война. Первая мировая. Ох, как надсаживались всякие мало-мальски заметные персоны во фраках и мундирах в начале 14-го года, что война для Российской империи необходима и благотворна. И ведь ухитрились внедрить эту заразу в мозги простолюдинов. Энтузиазм царил повальный. «Наголову разгромим немчуру проклятую и Вильгельма усатого ихнего!» Началась Великая, как её после назовут, война. Мужик, рабочий, мелкий служащий пошли в окопы. А титулованные да известные, те, кто за начало войны глотку драли, все почему-то в тылу оказались. Один Пуришкевич взял на себя командование санитарным поездом, да и этот поезд особо к линии фронта не приближался. Или. Продолжение Первой, Вторая мировая война, она же Великая Отечественная. Тоже призывали к войне всемерно, со всех трибун и полос газетных, изо всех радиоприёмников. Опять же, внедрённого в головы энтузиазма в массах было хоть убавляй. «Малой кровью, могучим ударом» - ага, как же. О генералах да маршалах не говорю, им по роду выбранной профессии положено. Но можете ли вы назвать хоть одно заметное имя, кто до 22 июня 1941-го вещал людям, как мы всех мгновенно победим, а после этой чёрной даты отправился с винтовкой либо автоматом на передовую? Да и генералы с маршалами в основном старались держаться от опасных мест, где убить могут, подальше. Под обстрел или в окружение попадали лишь в результате собственных либо начальственных просчётов. Сагитировать, обдурить, вместо себя подставить – это запросто, это с нашим превеликим удовольствием, самому же в жёсткой ситуации оказаться, ну уж нет, дурных нема.
Собственно, тут можно было бы поставить точку. Но история имела продолжение. Хотя… пожалуй, слишком длинно получается, а народ на «Анекдотах» длинных текстов не любит, для нейронов в черепной коробке затруднительно. Так что поставлю я вместо точки фразу: ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ.

Сижу это я вчера дома, никого не трогаю, своими делами занимаюсь. Телефонный звонок, причём номер высветился незнакомый. «Господин такой-то?» - в трубке голос, и не дожидаясь подтверждения, представился. Фамилию я не разобрал, а звание с перепуга тоже неразборчиво понял. Что-то вроде генерал-майора банковских войск. «У Вас счёт в нашем банке есть» - то ли вопрос, то ли утверждение. «Так точно, - рапортую, - есть.» «Сколько на нём, пятьдесят тысяч имеется?» «Ну что Вы, - я от волнения даже нервно рассмеялся. – Миллионов семь-восемь, может, чуть больше, не помню. Мне посмотреть в бумагах?» «Не надо. – Осадил меня голос. – А вот номер карточки продиктуйте. Я ведь Вас почему беспокою…» Причину я опять же не понял, ясно стало лишь, что готовится нечто ужасное, в результате чего вся моя денежка пропадёт. «Так вот, -заключил генерал. – Надо проверить.» «Записывайте, - тут я обнаружил, что уже не сижу за столом, а стою – из почтительности. Ручка и бумага у Вас наготове? Итак…» Диктую я увлечённо, но тут собеседник мой меня прерывает: «Нет-нет, слишком много цифр. Такого быть не может. Начните-ка сначала. И чуть помедленнее.» Называю вторично, и опять он меня прерывает: «Снова ряд слишком длинный, и цифры совсем другие, чем Вы в первый раз называли.» Слышу по тону, что на меня уже сердиться начали. «Так ведь я по памяти, - объясняю, - а память у меня плохая.» «Вот что, - командует он. – Доставайте банковскую карточку, с неё номер и считайте.» «Пару минут.- докладываю. – Я пойду её найду, Вы только не рассоединяйтесь.»
Сижу я, делами своими скорбными занимаюсь, изредка к трубке наклоняюсь, слышу, как он там взволнованно сопит. Время идёт, он, наконец, связь прервал.
Второй звонок. «Как же так, - укоряю. – Я карточку нашёл, к телефону вернулся, а Вас уже нет.» «Карточка у Вас в руке? – рычит он. – Диктуйте номер!» «Откуда ж в руке? – удивляюсь. – Я её уже обратно убрал.» «До-ста-вай-те!!! И на этот раз чтоб быстро!» «Одну минуточку, господин генерал-лейтенант. Уже бегу. Только Вы на этот раз связь не прерывайте.» Точно, военный, они никогда, если их в разговоре чуть в звании повысишь, не возражают. Тут уж без обмана. Помню, я нашего батальонного батю подполковника Ощипко всегда товарищем полковником величал, так он ни разу не поправил, не обиделся.
Так эта история и повторялась. Я делами занимаюсь, он ждёт. Потом он рассоединяется, а я как раз в это время карточку нашёл, якобы, и к телефону вернулся. И ужасно расстроился.
А мне вдруг спать захотелось. Это что – я засыпаю, а тут телефонное трень- брень? Как звонок отключается, не помню, надо в справочнике смотреть, вспомнилось лишь, что делается это и на телефонной трубке и на самой основе, дважды то есть. Ну сию возню псу под хвост, лень. А спать хочется всё сильнее. «Товарищ генерал-полковник, - произношу еле-еле. – Мне сейчас уходить срочно надо, не могу карточку искать. Срочно-срочно надо.» Он поразмышлял чуть. «Хорошо, -говорит. – Я Вам завтра в это же время перезвоню. Будьте возле телефона, и чтоб банковская карточка в руке была!» «Так точно. Ровно через 24 часа 0 минут буду у телефона с карточкой в руке.»
Вот, скоро он перезвонить должен. Эти военные – они такие простые, такие доверчивые. Может, я ему в награду за настойчивость какую-нибудь песенку под гитару спою.

Видели вы, наверняка, грузовой поезд, все вагоны как вагоны, с глухими стенками и выкрашены в коричневый либо около-коричневый цвет, а несколько – белые, причём один-два из них ещё и с окнами, будто пассажирские. Это рефрижераторный поезд, не кирпичи либо железные трубы перевозит, но продовольствие. Почему поезд называется, когда в нём всего 5 вагонов – пёс его знает, но начальству виднее. Чаще секциями именовались, секция номер такой-то. Я тогда начальником такого поезда трудился.
Погрузка. Мясо в вагоны закидывают. Я с работягами словечком-парочкой перекинулся, и подарили они мне за разговорчивость за мою полутушку. Волоку её трудолюбиво, как муравей гусеницу. Быстро-быстро волоку, потому как если охрана или кто из руководства увидит, неприятностей не будет, беда будет. Подтащил к жилому вагону, в окне, высунувшись, торчит Серёжа, механик мой. Природой Серёжа любуется, окрестностями да погрузчиками. Увидел меня и пальцы к плечам приложил. Понятно. Плечи – читай, погоны. Досмотр идёт. Обыск, то есть, а не спёрла ли бригада чего из общенародного достояния. Что ж делать? Полутушу бросить и принять вид, что не имею я к ней ни малейшего отношения? Мало ли что у вас тут валяется. Или… Едем-то из голодного края в ещё более голодный. Получается, недели две, как минимум, одними макаронами питаться. А, гусары мы али что? Где наша не пропадала! Прижался я поплотнее к стеночке вагона, одними губами спрашиваю: «Дизельное уже смотрели?» Серёжа головой чуть кивает. Правильно, оттуда и должны были начать. Прокрался я к дизельному отделению, тихо, чтобы не лязгнуть чем, не дай Бог, мясо наверх поднял, в нычку уложил, крышку задвинул. Могут, конечно, ничего не найдя, сюда вернуться, но это вряд ли.
Захожу в жилое помещение, работа идёт полным ходом. Можно сказать, кипит работа. Охранники переборки простукивают, всюду, куда только могут, заглядывают. Один лапы к моему рюкзаку тянет. “«А ну, - говорю, - положь, где взял.» Тот набычился: «Имею право!» «Не имеешь, это моё личное имущество. Положь, тебе сказано!» В общем, ничего они не нашли, естественно.
Погрузка закончилась, вагоны закрыли, опечатали. Едва за пределы мясокомбината выехали, я её, родненькую полутушку, достал, топором на куски порубил. Один шмат дежурному кинул: «На. И чтоб вкусно сготовил.»
Суп у него получился – объедение. А запах из кастрюли шёл просто умопомрачительный, «спецефисский», как говорил Райкин, первый ещё, Аркадий Исаакович. Мы за обе щеки уплетали, когда Сергей меня локтем подтолкнул: «Зря всё-таки.» «Чаво зря?» «Зря рисковал. А если б засекли?» «А если б засекли, отправилось моё преосвященство на сколько-то лет в благодатную республику Коми, лес валить. Что непонятного?» «Ох, зря…» Отобрал я у него миску: «Ах, зря? Вот и будешь до конца командировки на вегетарианский диете существовать.» «Да ладно тебе, - ворчит он, придвигая миску обратно. – Суровый народ вы, прелаты.»
Вот так и жили. Говорят, да, мол, в те времена действительно в магазинах было хоть шаром покати. Но на столе всё равно у всех всё было, значит, хорошая, обильная жизнь была. Ну, во-первых, далеко не у всех, это я поручиться могу, насмотрелся. Во-вторых… как бы это помягче сказать… Ворованное оно было, то, что на столе, почти всегда ворованное. Если не ты сам украл, но купил с переплатой либо по блату, значит, продавец украл. Не продавец, так кладовщик. Не кладовщик – значит, ещё кто-то. Друг у друга воровали, Вася у Пети, Петя у Коли, а Коля, возможно, у того же Васи. И сейчас воруют, и тогда воровали. Традиция это у нас такая, рискну утверждать. Скрепа.

ПРЕАМБУЛА. В те, давние уже времена обычный человек, желавший попасть за границу, мог выехать разве что за пределы своей области. В другую, пусть даже дружественную страну – ни-ни. Поездка за рубеж являлась наградой и знаком чрезвычайного доверия. Многие статьи писак, входящих в невеликую обойму особо избранных, начинались одинаково: «Нелёгкая журналистская судьба занесла меня в город контрастов Нью-Йорк» (ну, или в город контрастов Рим). Ох, как мы завидовали, нам бы такую «нелёгкую судьбу». Хоть одним глазком взглянуть, что за контрасты, как там буржуины загнивают. Но нельзя. Зато мы стабильно ездили в колхозы, оказывали шефскую помощь труженикам села. То есть вместо них работали. Продукты-то нужны, кушать-то надо. А на колхозников особо не надавишь, обидятся, вообще работу бросят. Вот и пытались залатать дыры всякой ненужной стране интеллигенцией, физиками или, скажем, литературоведами. Потому как без физиков страна обойдётся, бомба уже имеется, а вот без картошки – нет. Проку от этих поездок, конечно, не было. В сельском хозяйстве мы разбирались меньше, чем свинья в апельсинах. Случалось, что на прополке несведущие горожане выдирали картофельную ботву, бережно оставляя сорняки. И надеялось начальство, что в отличие от крепко поддающих колхозников интеллигенты будут всё же работать, а не пьянствовать. Ага, как же! Помню свою первую, ещё институтскую поездку в колхоз. Мы там выпили всё спиртное, что имелось в сельпо. Впервые в своей истории магазин остался вообще без алкогольных запасов. Аборигены нас за этот подвиг даже зауважали.
А теперь АМБУЛА. Был у меня приятель. Несмотря на значительную разницу в возрасте мы неплохо контачили и были на «ты». Занимался Володя своей наукой, исследовал неисследованное и по результатам статьи кропал. Книги тоже писал. Да вот только беда: очень неохотно его на Родине публиковали. Пробовал он брать в соавторы кого-то из именитых, но и тут облом вышел, фамилия именитого на обложке значилась, а Володина фамилия – нет. Ему объясняли: «Ну Вы же должны понимать. Вот в следующий раз…» Так и ходил Володя в младших научных сотрудниках, а на его материалах не одна докторская диссертация была сделана.
Иное отношение было за рубежом. Печатали всё, что им в руки попадало. И приглашали то на презентацию книги, то на какой-нибудь симпозиум. Владимир бы с радостью поехал, да не выпускали. Анкета была не та, в ней лишь один пятый пункт соответствовал, коренной русак он был без всяких примесей. Всё же прочее – хуже не бывает. Не член КПСС, активного участия в общественной работе не принимает, должного энтузиазма по поводу очередных исторических решений Партии не проявляет, зато не раз был замечен в скользких каких-то разговорах. И так далее. Так что вместо него на презентацию\симпозиум отправлялся кто-то другой, надёжный и проверенный. Например, племянница секретаря горкома или внучок начальника областного КГБ. Которые на недоумённый вопрос: «А где же сэр (или, предположим, мусью) Чернов?» ответствовали, что сэр (или, предположим, мусью) Чернов, к сожалению, сейчас очень-очень занят. Он дико извиняется, но вместо него я, любимый коллега (или ученица) сэра (или, предположим, мусью) Чернова. Ума не приложу, как они отвечали на неизбежные последующие вопросы по специальности. Наверное, бубнили заученно, что это тематика чрезвычайно сложная, и лучше бы Вам обратиться с этим непосредственно к сэру (или, предположим, мусью) Чернову. Обязательно напишите ему.
А Володе действительно ужасно хотелось бы прокатиться за бугор. Не за шмотками, которые чемоданами везли оттуда надёжные внуки да племянницы. Не чтобы там остаться, как подозревали бдительные органы; вне России он себя не мыслил. Даже не чтобы от пуза налопаться круассанов да гамбургеров, в еде он был удивительно неприхотлив. Просто была у него мечта, наверное, главная в жизни, своими глазами увидеть Елисейские поля, Биг Бен, Фудзияму. Пытаясь пробить свой статус невыездного, он время от времени начинал писать письма начальствующим товарищам, убеждая в своей лояльности. Помимо его воли письма получались не столько верноподданные, сколько издевательские. Например, как-то отправил он послание в высшую инстанцию с предложением выдвинуть Генерального секретаря в лауреаты какой-то международной премии, то ли Золотого Юпитера, то ли Алмазной Афродиты, что-то в этом роде. Может, была эта премия за лучшую женскую фигуру, может за выдающиеся успехи в реслинге. И потом довольно долго, каждый раз находясь в некотором подпитии, бомбардировал эту инстанцию напоминаниями, утверждая, что не только выдвинул дорогого Леонида Ильича в лауреаты, но и всемерно поддерживает это предложение.
Захожу я как-то в курилку, там Владимир, сияет по своему обыкновению.
- О, кого я вижу! Можешь меня поздравить, еду!
- Ну наконец-то! Вольдемар, чертовски рад за тебя. Куда, в Токио?
Он замотал бородой: - Нет!
- Значит, к болгарам? Прекрасная страна.
- Тоже нет.
- Тогда куда же? - знал я, что на тот момент было у него ровно два приглашения.
- В колхоз!
Мы долго не виделись – были причины. В конце концов разыскал я его, захотелось поговорить, вспомнить былое, глянуть, какой он теперь. Оказалось, избран он членом Академии, живёт уже не в семиметровой комнате в коммуналке, но имеет квартиру. Гонорары идут в его собственный карман, а не в казну государства, так что денег тоже хватает. Не пьёт больше, здоровье не позволяет
- Ну а по разным странам поездил? Ты же мечтал.
Он махнул рукой в старческих пятнах: «Был в парочке. Больше не поеду. Энергии совсем не осталось. Слишком поздно всё это ко мне пришло. Эх, если бы раньше…»
Если бы… Если бы да кабы, да во рту росли грибы…

Где-то под Ростовом это было. Пока вагоны загружались, один из шоферов принёс нам два ящика, с помидорами и огурцами. «Ребятки, это вам в дорогу». «Перчика бы ещё», - мечтательно сказал Олег. Умильно заглянул мне в глаза: «Перчика бы, а, Посторонний?» Это означало, что следует опять посетить контору совхоза, а мне было лень. Но представил, какие вкусные может приготовить Олежка фаршированные перцы и сдался. На всякий случай заглянул к диспетчеру, мол, рефрижераторный поезд номер такой-то, погрузку заканчиваем, на когда отправка намечена? Получил ответ, что завтра, не раньше шести вечера.
Вернувшись на эстакаду, спросил ближайшего шоферюгу: «До управы добросишь?» «Да без проблем. А возвращаться как будешь? У меня это последний рейс.» «Ну, попутку какую словлю.» «Нет по ночам попуток.» «Тогда в крайнем случае пешком дойду. Тут километров пятнадцать?» «Двадцать три.» «Чепуха, ходили и подальше.» «Садись.»
В конторе пожилой дядька в криво сидящих очках пообещал утром подогнать машину с перцем: «Вам одного ящика хватит? Или лучше два?» «Да куда нам два? И одного – за глаза и за уши. Ладно, спасибо, пошёл я. Может, когда ещё и встретимся.» «Подожди, парень, - дядька встрепенулся, аж вскочил. – Куда ты? Сейчас темнеть начнёт. Переночуй тут, я тебя запру, утром выпущу. С машиной к себе и вернёшься.» Ночевать в конторе не хотелось, неуютно как-то. Да и секцию – мало ли что диспетчер пообещал – могли угнать раньше. Гоняйся потом за ней по всему Советскому Союзу. «Да нет, потопаю. Ещё раз спасибо.» «А как добираться-то будешь? Дурной, что ли?» «Авось попутную тачку найду.» «Нет у нас тут по ночам никаких попутных тачек!» «Ну, пешком пойду, у прохожих дорогу спрашивать буду.» «И прохожих ночью никаких нет! И не откроет тебе никто, заперлись все, боятся!» «Да что здесь творится-то? Чего боятся?» «Так вас должны были проинформировать, ты что, не в курсе?» «Нет…» «Убивают у нас. Всё время убивают. – потухшим голосом сказал дядька. – Вот и боимся.» А, это. Видел я в диспетчерских да в кабинетах начальников станций листочки, мол, найден труп ребёнка, ведутся поиски убийцы, будьте осторожны, товарищи. Видел – и не верил. Нас же приучили ни на букву не верить печатному слову. «Догоним и перегоним… Народы всего мира горячо поддерживают… Выросло благосостояние граждан СССР…» Знали мы, если напечатано, значит враньё. А тут, выходит, в виде исключения и правду сказали. Ладно, если нападут, авось отобьюсь. Жаль, нож с собой не прихватил. «Пойду всё же.»
На юге темнеет быстро. Когда заходил в контору, был день. Сейчас вокруг начиналась ночь. Возле грузовика стоял глыбой давешний шофёр, дымил папиросой. «Матвеич, давай парня добросим до перекрёстка.» «Залазьте.»
На перекрёстке машина остановилась. «Вот, пойдёшь по этой дороге. Потом свернёшь налево. Дальше сам.»
Бесконечная чёрная лента шоссе была абсолютно пуста. Ни единого человека, ни единой машины, лишь фонари бросали вниз жёлтый свет. Добрался до перекрёстка и, как было сказано, свернул налево. Всё то же самое, как и не поворачивал. Шоссе, фонари, абсолютное безлюдье. От следующего перекрёстка отходило сразу несколько дорог. Чуть поколебавшись, выбрал одну из них.
Дороги сменялись перекрёстками, перекрёстки дорогами. Было ясно, что никто на меня не нападёт, нет таких убийц, которые бы поджидали жертв в необитаемой пустыне. И столь же ясно было, что я безнадёжно заблудился. В изредка попадавшихся домах не горело ни одно окно. Ещё было не поздно, жители должны были сидеть за столом, телевизор смотреть, читать – или чем там ещё можно заняться вечером. Но нет, плотно заперлись, электричество выключили, затаились. Стучаться было бы бесполезно, в лучшем случае не откроют, в худшем, рта не дав раскрыть, шарахнут по черепу чем-то тяжёлым.
Шоссе, перекрёсток. Шоссе, перекрёсток. Никого. Никого… Стало казаться, что напали какие-то марсиане. Или американцы. Или неведомые чудища вылезли из-под земли. Напали – и всех истребили. Я один остался, последний человек на вымершей планете. А когда и я умру, один за другим повалятся фонари, и шоссе превратятся в вязкие болота.
Уши уловили впереди некое фырчанье, я кинулся туда. Это был мотоцикл, один милиционер сидел за рулём, второй в кустах, спиной к дороге, мочился. Наконец-то! Может, даже и довезут, мотоцикл с коляской, трое поместятся. «Ребята, как до станции добраться?» - крикнул издалека. Тот, что в кустах, не застёгиваясь, диким прыжком закинул себя в седло. Передний дал газ. «Вот же сволочи», - слабо удивился я им вслед.
Опять перекрёсток. Куда? Предположим, в этом направлении. Меня вывело на автостоянку. Небольшое стадо покинутых легковушек и в стороне громадная фура. К кабине вела лесенка, почти как у меня на секции. В окне кабины почудилось округлое пятно. Лицо? Я замолотил железнодорожным ключом по борту. Пятно мотнулось, значит, действительно лицо. Я замолотил настойчивее. Оконное стекло сползло вниз на пару сантиметров. «Чего тебе? Уходи!» «На станцию как пройти?» «Уходи по-хорошему!» «Уйду! Скажи только, на станцию как дойти?» «На станцию? Прямо иди. Потом свернёшь. Уходи!» Окно закрылось. «Свернуть куда? Куда свернуть-то?», - надрывался я. Ответа не было. Словно воочию я увидел, как он сейчас скорчился в темноте, сжимая в кулаке монтировку, готовясь дорого продать свою жизнь.
Ладно, прямо так прямо, затем посмотрим. Уже почти дошагал до развилки, когда услышал дальний гудок маневрового. Вот оно! Там железная дорога, там люди, там жизнь!
Механики мои безмятежно дрыхли. Нет того, чтобы исходить соплями в волнениях, куда запропал нежно любимый начальник. Хотел было я поставить им на пол в ноги по тазу с водой, приятный сюрприз на утро, но сил уже никаких не осталось. Добрёл до своей койки и провалился в блаженный сон.
Много позже я узнал имя: Чикатило Андрей Романович. Он был убийцей. Убивал – и это было очень плохо. Вместо него сперва расстреляли невиновного – и это было немногим лучше. В конце концов его поймали, что было хорошо. Но одного не мог я понять, как же так получилось, что один свихнувшийся ублюдок держал в жутком страхе целую область? Ладно, раз ситуация такая, пусть дети и женщины выходят на улицу лишь в сопровождении мужчины. Одному боязно? – пусть сопровождают двое, трое. Сами-то мужики чего боялись, почему попрятались? Это же казачий край, люди здоровенные, с прекрасной генетикой. Наконец, если ты уже дома, в своих стенах чего трястись в ужасе, зачем свет гасить, уж дома-то безопасно! Сколько уж лет прошло, а всё не могу понять, как же так получилось?

Здрасьте. Попробую вкратце рассказать историю моих взаимоотношений с комсомолом. (Комсомол, если кто не знает, Коммунистический Союз Молодёжи, была такая общественно-политическая организация, не столько общественная, сколько политическая, КПСС – не к ночи она будь помянута – в миниатюре.) А отношения эти были простые: он был не нужен мне, а я ему. В школе и в первом институте, откуда меня благополучно выперли, вступления в ряды мне удалось избежать. Только успел в другой институт поступить, как меня в армию загребли. Там и произошло наше более тесное общение.
Старший лейтенант Молотов, ответственный за всё, не имеющее прямого отношения к военной службе, за комсомол в том числе, сколько раз ко мне приставал, вступай, мол. Я отбрехивался, загибал пальцы: «Кто руководит гарнизонной самодеятельностью? Я. Кто редактор стенгазеты? Опять же я. Кто первым получил значок специалиста первого класса? Я. Нету у меня времени на вашу чепуху.» «Ну не будут там тебя загружать, слово даю. Ну надо же.» «Ай, отстань, Миша.»
Вызывает меня капитан Файвыш, командир нашей роты. Суровый и непреклонный был мужчина, весь насквозь армейский, хотя и не дурак, как ни странно. «Ты комсомолец?» - спрашивает. Понятно, Молотов наябедничал, вот же скотина, а я ещё с ним в шахматы играл. «Никак нет.» «Чтоб вступил. Всё ясно?» «Так точно. Разрешите идти?» «Разрешаю.»
Отыскал я скотину-Молотова. «Ладно, подаю заявление. Но ты должен обещать, что выбьешь для меня разрешение учиться в институте заочно.» Хмыкнул он: «Ладно, обещаю.» «Не обманешь?» «Когда это я тебя обманывал?» Посмотрел я ему в глаза. Глаза голубые-голубые, честные-честные.
Не знаю, как других, а меня в стройные ряды ВЛКСМ принимала целая комиссия. Вопросы задавали самые каверзные. Первый как сейчас помню: «Назови столицу нашей Родины.» «Старая Ладога!» «Как – Ладога?!» «Ну конечно, Старая Ладога. – Уверяю. – Киев, он уже потом был. После Рюрика.» Переглянулись они. «Так. Дома какие-нибудь газеты или журналы читал? Может даже выписывал?» «Конечно, а как же.» «Назови.» «Новый мир, Вокруг света, Америка…» («Америку» отцу раз в месяц в запечатанном конверте доставляли.) «Подожди, подожди. А «Правду» и «Комсомольскую правду» читал?» «А что там читать? – удивляюсь. – Как доярка Сидорова намолотила за месяц рекордные тонны чугуна?» Ну и остальное в том же духе. Запарились они со мной, поглядывают не совсем чтобы доброжелательно. «Ладно, отойди в сторонку. Нам тут посовещаться надо.» Стою, слушаю обрывки их шушуканья: «Нельзя такого принимать… Но ведь надо… Но ведь нельзя… Но ведь надо…» Наконец, подзывают меня снова к столу: «Поздравляем. Тебе оказана великая честь, ты принят в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. Но учти, принят условно.» До сих пор не знаю, что такое условный комсомолец.
В общем, особых проблем для меня комсомол не создал, он сам по себе, я сам по себе. Разве что членские взносы приходилось платить. В месяц солдат получал, если не ошибаюсь, 3.40. Три рубля сорок копеек. Это на всё, на сигареты, на зубную пасту, на пряники и так далее. А «маленькая» стоила рупь сорок девять. То-есть можно было два раза в месяц купить «маленькую», более почти ничего не оставалось. А что такое два раза по двести пятьдесят граммов для молодого здорового парня? Издевательство, да и только. Так из этих денег ещё и взносы брали. Ладно, мы ведь привычные были, что со всех сторон от наших благ отщипывали. Это же коммунисты, ещё до захвата власти, лозунг придумали: «Грабь награбленное». В этом лозунге главное не «награбленное», но «грабь».
Между прочим, старлей Молотов действительно скотиной оказался. Я у него спросил, скоро ли разрешение на заочную учёбу получу? Он радостно ответствовал, что никогда. Потому что на срочной службе надо службу служить, а не всякие бесполезные интегралы по институтам изучать. Посмотрел я на него, глаза голубые-голубые, наглые-наглые.
Демобилизовался я, наконец. Сменил китель на пиджак, галифе на нормальные брюки, сапоги, соответственно, на туфли. Подыскал работу. Я за свою жизнь много специальностей сменил, параллельно и рабочих мест было много. Но лучшей работы, чем та, у меня, пожалуй, не было. Всё ведь от начальства зависит, а начальницей была милейшая старушка, умная, добрая и всепрощающая. Владислав, мой напарник, как минимум раз в неделю, а обычно и чаще, с утра подходил к ней: «Мария Васильевна, мы с Посторонним ненадолго выйдем, ладушки?» «Ох, ребятки, ребятки… Ну что с вами сделаешь, идите. Вернётесь хоть?» «Та як же ж, Мария Васильевна. Обязательно вернёмся.» И топали мы с Владиком в гостиницу… какое бы название ей придумать, чтобы осталось непонятным, в каком городе я жил? Предположим, «Афганистанская». Славилась «Афганистанская» на весь СССР своим рестораном и, что очень важно, находилась совсем недалеко от нашей работы. Вообще-то закон был: алкоголь продавать с 11 часов, но Владика там хорошо знали, поэтому наливали нам из-под прилавка по 150 коньяку и на закуску давали два пирожка. Я свой съедал полностью, а он ту часть, за которую держал, выбрасывал. Аристократ херов. Кстати, он действительно был потомком графского рода, в истории России весьма знаменитого. Мы с Владькой плотно сдружились: одногодки, демобилизовались одновременно, интересы, жизненные предпочтения одни и те же. И оба те ещё разгильдяи.
Вот как-то смакуем мы свой коньячок, и я, ни с того ни с сего спрашиваю: «Владик, а ты комсомолец?» «Был. В армии заставили. – Вздыхает. – Там, сам знаешь, не увильнёшь.» «Я почти увильнул, - тоже вздыхаю. –А ты официально из рядов выбыл?» «Нет, конечно. Просто перестал себя числить.» «Та же история. – тут меня осенило. - Так давай официально это дело оформим!» «Зачем?» - недоумевает он. «А затем, майн либер фройнд, что во всём должОн быть порядок. Орднунг, орднунг юбер аллес.» «А давай, - загорелся он. – Завтра свой комсомольский билет принесёшь?» «Всенепгхеменнейше, батенька!»
Завтра настало, самое утро. «Мария Васильевна, нам с Посторонним надо выйти. Можно?» «Ребятки, вы совсем обнаглели. Ведь только вчера отпрашивались. И не вернулись, стервецы, хоть обещали.» «Мария Васильевна, ну очень надо. А?» «Ох, разбаловала я вас… Идите уж.» «Спасибо, Мария Васильевна!» «Мария Васильевна, век Вашу доброту не забудем!»
В райкоме комсомола в коридоре народ роился – тьма тьмущая. Мальчики и девочки вполне юного возраста, у одних на личиках восторг, у других трепет. Ещё бы, ещё чуть-чуть, и соприкоснутся они со священным, аж с самим Коммунистическим Союзом Молодёжи, непобедимым и легендарным. В кабинет заходят строго по очереди. Мы с Владькой через эту толпу прошествовали как ледоколы сквозь ледяную шугу. Первого в очереди вежливо подвинули, заходим. В кабинете четыре комсомольских работника: какой-то старый пень, два вьюноша хлыщеватой наружности и девка самого блядского вида. К ней мы, не сговариваясь, и направились. Я мальчонку, который перед ней на стуле сидел и о чём-то с энтузиазмом рассказывал, бережно под мышки взял, поднял, отодвинул в сторону. Комсомольские билеты на стол – шмяк! Девка поднимает густо намазанные тушью зенки:
- Вам что, товарищи?
- Выписывай нас из рядов вашего гнилого комсомола. Или вычёркивай, тебе виднее.
Она, ещё ничего не понимая, наши книжицы пролистнула:
- Товарищи, у вас большая задолженность. Вам надо…
- Подруга, нам ничего не надо, неприхотливые мы. Это тебе надо, поправки в ваши ведомости внести. Адью, подруга. Избегай опасных венерических заболеваний.
Вышли мы. Владик воздуха в лёгкие набрал да как гаркнет: «Всем велено заходить. Быстрее!» Хлынувшие нас чуть не смяли. Я замешкавшихся в спины подтолкнул и дверь подпёр. Изнутри доносятся панические вопли комсомольских деятелей и ребячий гомон. А Владик скамью подтащил, стояла там у стены скамья, какие раньше собой вокзальные интерьеры украшали – большая, коричневая и совершенно неподъёмная. Ею мы дверь и заблокировали.
Вышагали степенно на улицу.
- Ну что? По домам или на работу вернёмся?
- Там решим. Но сперва надо «Афганистанскую» посетить. Отмечать-то ведь будем?
- Ты мудр. Чистой белой завистью завидую твоей мудрости. Сегодня мы перестали быть комсомольцами. Особый это день. Знаменательный.

К вчерашней истории, где исконно русское "цирюльник" противопоставляется немецкому "парикмахер". Харррший мой! Дэк ить и "цирюльник" берёт начало от польского "cyrulik". А поляки заимствовали от древних римлян, римляне же у ещё более древних греков, те, наверняка, ещё у кого-нибудь. Вообще, как сказал классик:"В русском языке все слова заимствованные. Кроме слова "арбуз", да и оно татарского происхождения." Не было такого, что собрались как-то поляне, да и рещили: "А давайте мы это будем именовать так. Сами придумали. Наше слово, ни у кого ничего похожего нет." "А давайте, - согласились древляне. -Замечательная идея!" Да утешит тебя, умница ты моя, и что с остальными языками тот же самый пердимонокль, все брали всё как у ближних соседушек, так и дальних.
И с сугубо мужской профессией парикмахера тоже маааленькая неувязочка. Видишь ли, замечательный ты мой, во времена не столь отдалённые практически все профессии почти у всех народов да племён были именно сугубо мужскими. Ибо женщине полагалось сидеть дома, детей рожать да воспитывать до определённого возраста. Ещё она должна была шить да прясть. Главная же задача женщины была всемерно ублажать мужа. Крестьянки ещё могли в поле работать. А больше - ни-ни. Ещё каких-то 2-3 века назад если бы ты вздумал запеть: "Учительница первая моя", окружающие были бы немало фраппированы: "Это что, баба-учитель?! Бред какой-то!"
Так что твоё, безусловно, верное замечание, что в года былые парикмахеры были лишь мужчины, равносильно сообщению: "А знаете, у кошки четыре ноги. И более того, позади её длинный хвост!" Это тоже было бы верно.
Пы-Сы. Любопытно, отыщет ли дотошный и вдумчивый читатель в обоих опусах, нашего восхитительного и моём хотя бы одно слово, которое было бы не заимствовано из другого языка?

Под влиянием Соломона и Билли вспомнилось. Извините, ребята, если плохо получится.
Мы в бешеном темпе загрузились, ещё пломбы на двери ставят, а дизели уже рычат, поплёвывая сизым дымком, подавая энергию в вагоны, холодильные машины врубай на полную мощность, ничего, авось выдержат, пасть-то закрой, тут я отвечаю.
«О воин, службою живущий, читай устав на сон грядущий, и паче, ото сна восстав, читай усиленно устав.» У железнодорожников свои уставы, а для тех, кто работает на рефрижераторных поездах, придуман ещё один, дополнительный, самый для них наиглавнейший, именуется Правила Перевозки Грузов. Гласят ППГ: «За время перевозки температура продукции и воздуха в вагоне должна быть доведена до требуемых пределов, в этих же ППГ указанных.» Чаще охлаждение, хотя иногда и отапливать приходится. Для яблок, например, температурные пределы +2:+5, всё, что ниже или выше – порча. А не сумел, сломалась у тебя, например, холодильная установка номер такой-то, а отремонтировать не удалось, тоже ничего страшного, и в тюрьме люди живут, отмотаешь срок и выйдешь как новенький. Зато запомнишь, что неча продукты питания, социалистическую собственность портить, не для того её выращивали или ловили, понимашь. Профессиональный риск.
Мелькают столбы за окном, стучат колёса на стыках, прыгает пол под ногами. Подъезжаем уже, не успели охладить... сядем! Нет, молчи, говорю, не зли лучше, подъезжаем, да не доехали, гони, гони по трубам фреон, камерады. Выгрузка! Как там температура? Вроде, ништяк. Ну вот, а ты боялась, надевай трусики.
Представители получателя - заранее радостные - сразу лезут алчными мордами к датчикам. Под акт о порче это ж сколько наворовать можно! И отлипают разочарованно: груз в норме. Не верят, жарища-то на улице адова. Вагоны старые, дырявые. Балабочат по своему, тащат собственные приборы, ну, тут смотри в оба, подмухлюют, хоть на пол-градуса не сойдётся - беда. Что, рабочий журнал тебе покажи? А ты кто такой, следователь, что ли? Я те так покажу... Распишись, что всё в кондиции. Должность свою укажи, забывчивый ты наш. Печать хлопни, не, она не в конторе, она у тебя в этом кармане должна быть. Всех благ.
Так держать, молотки, камерады. Будет просвет - от себя ведро ставлю. А сейчас - на промывку вагонов. Быстренько.
Какая ещё бутылка? Чуть расслабиться, говоришь? Молодец. Дай-ка её сюда. Смотри, как интересно, всего раз бемц об рельсу, и нет никакой бутылки. Шевелись, камерады, вон уже тепловоз подгоняют.
Что ж, можно считать, и ещё один рабочий день командировки прошёл. Всё в порядке.

Вдогонку к ИСТОРИИ https://www.anekdot.ru/id/1327527
Попытался я рассказать там о своих взаимоотношениях с комсомолом, то есть втиснуть почти двухлетнюю эпопею в один опус. Получилось длинно и скомкано. Сам виноват, нельзя впихнуть невпихуемое. Mea culpa, mea maxima culpa. Надо было разбить на отдельные эпизоды, да и выбрать какой-то. Добавлю ещё, что среди отзывов были такие: «Ах, какой скверный юноша. И не стыдно?!» Напомню, что было мне в ту пору 20 лет, и ничего, кроме девок, выпивки и хорошей литературы меня не интересовало. Более разумный взгляд на жизнь пришёл позже. Были и отзывы: «Не могло такого быть в насквозь дисциплинированной Советской армии.» Я служил в ВВС. Не знаю, как сейчас, но в те годы бытовала у нас поговорка: «Где начинается авиация, там кончается порядок.»
Это была преамбула, а теперь амбула, в смысле один из эпизодов.
В тот день я был отнюдь не в самоволке, но во вполне законном увольнении. Мы с моим приятелем Жорой твёрдо решили не напиваться, но культурно провести свой досуг, даже склеить местных девочек. Для храбрости приняли по стакану. Приняв, пришли к выводу, что это ничтожно мало и приняли по второму. Однако, поскольку Бог любит троицу… далее понятно. Мы всё же устремились к вершинам культуры, но вскоре обнаружилось, что Жорик куда-то потерялся. Одному устремляться было скучно, и я направился обратно в казарму.
Весь посёлок состоял, в сущности, из одной улицы, на одном её конце располагался гарнизон, на другом военный городок. Как же я был изумлён, когда вышел именно к военному городку. Заблудиться на одной-единственной улице, это надо же! «Свинья пьяная», - укорил я сам себя. В ответ сам себе же и хрюкнул. Так, похрюкивая, развернулся и пошагал в противоположном направлении.
Долгая прогулка пошла на пользу. Когда вошёл в казарму, меня уже почти не шатало. Но всё равно старший лейтенант Калинченко, мой комвзвода, а в тот день ещё и дежурный по части, завидев меня, сделал негодующее лицо и всплеснул руками. Вместо того, чтобы доложить о прибытии, я гордо прошествовал мимо: мне хотелось в туалет. Он ворвался следом: «Ты же пьян. Ты же в доску пьян!» «Уйди, - с трудом, но я заставил язык повиноваться. Шагнул к нему, расстёгивая ширинку. – Уйди, а то обоссу.» Старлей лёгкой ланью вылетел наружу.
Через несколько дней состоялось комсомольское собрание, посвящённое нарушителям воинской дисциплины. «Калинченко страшно зол на тебя, - озабоченно сообщил мне комсорг перед началом. – Может, даже отчислим.» «Давно пора», - одобрил я.
Из офицеров присутствовал один Калинченко, у остальных на погонах в лучшем случае были лычки. Процедура была простая: комсорг поочерёдно называл фамилии, солдатик вставал и каялся, клянясь под конец, что больше не будет. Далее накладывалось взыскание. Какого рода были взыскания, не скажу, и тогда меня комсомольские дела не интересовали совершенно, и сейчас тем более. Наверное, выговоры. Кажется, наказание выбиралось общим голосованием, но опять же не уверен: телом я присутствовал, однако дух мой витал в иных эмпиреях.
Назвали мою фамилию, я встал. «Ну, рассказывай», - устало велел комсорг. «Чего рассказывать?» «Ну как чего. Почему пил? С кем пил? Осознаёшь ли всю тяжесть своего проступка?» Не знаю, что мне стукнуло в голову, за миг до этого и мысли подобной не было. «Я пил? Ничего я не пил. Я вообще трезвенник. Можно даже сказать, абстинент.» «То есть как это не пил?» «Да вот так и не пил.» Калинченко вскочил со стула: «Товарищ рядовой, я ведь сам видел, что Вы были пьяны!» «Вот как? Товарищ старший лейтенант, Вы что, со мной разговаривали?» «Да!» - уверенно брякнул старлей. «И что я Вам сказал?» Калинченко открыл рот и тут же закрыл, снова открыл и снова закрыл. Он походил на вытащенную из воды рыбу. Физиономия его пошла пятнами. «Значит, не было разговора?» «Нет…» «Может, Вы обнюхивали меня?» От неожиданности он даже не догадался соврать. «Нн-ет.» «Может, я падал?» (Пёс его знает, возможно и падал, пока добирался к кровати, но понадеялся, что такого не произошло.) «Не падал… Но всё равно ты был пьян, пьян, пьян!» - раненой выпью завопил старлей. «Да хоть кол у меня на голове тешите, а я был трезв» - отрезал я и сел.
Вот так и не довелось мне испытать на своей шкуре, что такое наказание по комсомольской линии. Более того, всех провинившихся потом легонько прессанули в дисциплинарном порядке. В основном наряды вне очереди, но кой-кого и на «губу» отправили. Один я остался чист, аки ангел непорочный. Калинченко всё время, пока я был в его взводе, поглядывал на меня то ли с опаской, то ли с уважением. И старался напрямую со мной не общаться, только через сержантов. А комсоргу я сказал, что больше на его собрания ходить не буду, злые вы все и несправедливые.